Высказывания о тургеневе и его творчестве

Писатели о И. С. Тургеневе.

Стих обнаруживает необыкновенный поэтический талант; а верная наблюдательность, глубокая мысль, выхваченная из тайника русской жизни, изящная и тонкая ирония, под которой скрывается столько чувства,- все это показывает в авторе, кроме дара творчества, сына нашего времени, носящего в груди своей все скорби и вопросы его. В. Г. Белинский. О поэме Тургенева Параша.- «Отечественные записки, 1843, № 5.
Чем выше понятие ваше о значении произведений г. Тургенева, тем оно истиннее и тем ближе к мнению каждого живого человека в русской публике. Н. Г. Чернышевский. Разговор отчасти литературного, а более не литературного содержания.

Певец чистой, идеальной женской любви, г. Тургенев так глубоко за-глядывает в иную, девственную душу, так полно охватывает ее и с таким вдохновенным трепетом, с таким жаром любви рисует ее лучшие мгно-венья, что /. / и наше собственное сердце млеет и замирает от томного чувства и благодатные слезы не раз подступают к глазам. Н. А. Добролюбов. Когда же придет настоящий день.

Это очаровательный колосс, нежный беловолосый великан, он похож на доброго старого духа гор и лесов, на друида и на самого монаха из «Ромео и Джульетты. Он красив какой-то почтенной красотой. Э. и Ж. де Гонкур. Дневник. 1863 г.

Если теперь английский роман обладает какими-то манерами и изя-ществом, то этим он прежде всего обязан Тургеневу. Д. Голсуорси. Собр. соч., т. XVI, с. 399.

Острый и тонкий наблюдатель, точный до мелочей, он рисует своих героев как поэт и живописец. Ему одинаково интересны как их страсти, так и черты их лица /. / С большим искусством живописует он физи-ческую и моральную сторону явлений, создавая реальные картины действительности, а не фантастические эскизы. П. Меримо. Иван Тургенев.

. гениальный романист, изъездивший весь свет, знавший всех великих людей своего века, прочитавший все, что только в силах прочи-тать человек, и говоривший на всех языках Европы так же свободно, как на своем родном. Ги де Мопассан. Иван Тургенев.

Огромный интерес, вызванный произведениями Тургенева в России, объясняется в значительной мере тем, что во всех них затронуты поли-тичоские вопросы, тем, что они, при всем их художественном совер-шенстве и изяществе формы, отличаются ярко выраженной пропаган-дистской направленностью, наконец, тем, что в них ставятся жгучие вопросы современности. Джон Рид.

Я был воспитан на Тургеневе. А. Н. Толстой. Поли. собр. соч., т. XIII, с. 565.

Мы были наследниками прекрасной точки зрения Тургенева на прос-той народ. М. М. Пришвин.

Источник

Об Иване Лажечникове

«…Г[осподин] Лажечников человек уже не молодой, действующий в литературе с лишком тридцать лет…

Несмотря на такой многолетний период времени, несмотря на то, что в течение этого периода много воды утекло, г. Лажечников всегда оставался верен самому себе, верен тем чистым и честным убеждениям, которые проходят сквозь всю его литературную деятельность. Пылкий и восприимчивый юноша двадцатых годов, восторженными красками изображавший любовь пламенного старца Волынского к цыганке Мариорице, он сделался пылким и восприимчивым старцем, восторженными красками изображающим радость по поводу разных предпринимаемых правительством мер для блага Отечества».

Высказывания о тургеневе и его творчестве

ТОП-10 цитат о Тургеневе к 200-летнему юбилею писателя.

1. Фёдор Достоевский

Что за человек! Поэт, талант, аристократ, красавец, богач, умен, образован, 25 лет,- я не знаю, в чем природа отказала ему? Наконец: характер неистощимо-прямой, прекрасный, выработанный в доброй школе.

2. Михаил Пришвин

Мы были наследниками прекрасной точки зрения Тургенева на простой народ.

3. Проспер Мериме

Острый и тонкий наблюдатель, точный до мелочей, он рисует своих героев как поэт и живописец.

4. Ги де Мопассан

5. Гюстав Флобер

Давно уже вы являетесь для меня мэтром. Но чем больше я вас изучаю, тем более изумляет меня ваш талант. Меня восхищает страстность и в то же время сдержанность вашей манеры письма, симпатия, с какой вы относитесь к маленьким людям и которая насыщает мыслью пейзаж.

6. Джон Голсуорси

Если теперь английский роман обладает какими-то манерами и изяществом, то этим он прежде всего обязан Тургеневу.

7. Лев Толстой

О Тургеневе все думаю и ужасно люблю его, жалею и все читаю. Я все с ним живу. Непременно или буду читать, или напишу и дам прочесть о нем.

8. Владимир Короленко

Тургенев – один из писателей наших, умевший спускаться в самые недра обыденности затем, чтобы подымать её за собой.

9. Николай Некрасов

Целое море поэзии могучей, благоуханной и обаятельной вылил он в эту повесть («Фауст») из своей души.

Без преувеличения скажу Вам, что вещицы (о комедии «Где тонко, там и рвется») более грациозной и художественной в русской нынешней литературе вряд ли отыскать.

10. Николай Гоголь

Во всей теперешней литературе больше всех таланта у Тургенева.

Когда меня любят, мне уже не нужно без конца думать о себе. Ведь я в себе уверен. Я свободен и могу заняться чем-то другим.

Источник

Об Александре Островском

Иллюстрации к сказкам М.Е. Салтыкова-Щедрина

«Вот Островский так счастливец. Только лавры и розы обвивают его чело, а с тех пор, как брат его сделался министром, он и сам стал благообразнее. Квас перестал пить, потому что производит ветра, а к брату царедворцы ездят…»

Высказывания великих людей о И.С. Тургеневе и его творчестве

А. В. Дружинин:

«В круге современных нам писателей имеются лица, превосходящие нашего автора по таланту, но по тонкости и блеску своего образования г. Тургенев не имеет между ними соперника. Его произведения полны мыслями, оригинальными взглядами, отражениями разнохарактернейших и разнообразнейших теорий, прежде господствовавших в литературе и поныне не утративший своего значения.»

(А. В. Дружинин, «Повести и рассказы И. С. Тургенева», 1857 г.)

Л. Н. Толстой:

И. А. Гончаров:

«. Тургенев, создавший в «Записках охотника» ряд живых миниатюр крепостного быта, конечно, не дал бы литературе тонких, мягких, полных классической простоты и истинно реальной правды очерков мелкого барства, крестьянского люда и неподражаемых пейзажей русской природы, если б с детства не пропитался любовью к родной почве своих полей, лесов и не сохранил в душе образа страданий населяющего их люда!»

(И. А. Гончаров, статья «Лучше поздно, чем никогда», 1879 г.)

Цитаты Тургенева

Подготовил: Дмитрий Сироткин
Представляю вам подборку цитат писателя Ивана Сергеевича Тургенева .

Интересно, вынутые из его произведений и писем, они приобретают новые, современные смысловые оттенки .

Цитаты разнесены по темам: жизненная этика, жизнь, человек, любовь, отношения, женщины и мужчины, молодость, счастье, о себе, Родина, русские, русский язык, смерть, свобода, слова, истина и ложь, самолюбие, смех.

О жизненной этике

Надо уметь принадлежать самому себе — в этом вся штука жизни.

О великом несчастье

«Нас постигло великое несчастие, Грановский. Едва могу я собраться с силами писать. Мы потеряли человека, которого мы любили, в кого мы верили, кто был нашей гордостью и надеждой… 24-го июня, в Нови — скончался Станкевич. Я бы мог, я бы должен здесь кончить письмо… Что остается мне сказать — к чему Вам теперь мои слова? Не для Вас, более для меня продолжаю я письмо: я сблизился с ним в Риме; я его видел каждый день — и начал оценять его светлый ум, теплое сердце, всю прелесть его души… Тень близкой смерти уже тогда лежала на нем. Мы часто говорили о смерти: он признавал в ней границу мысли и, мне казалось, тайно содрогался. Смерть имеет глубокое значение, если она выступает — как последнее — из сердца полной, развившейся жизни: старцу — она примирение; но нам, но ему — веление судьбы. Ему ли умереть? Он так глубоко, так искренно признавал и любил святость жизни, несмотря на свою болезнь он наслаждался блаженством мыслить, действовать, любить: он готовился посвятить себя труду, необходимому для России… Холодная рука смерти пала на его голову, и целый мир погиб».
Из письма Тимофею Грановскому. 4 июля 1840 года

Николай Станкевич timenote.info
Для большинства читателей своего времени Николай Станкевич остался едва заметным литератором, автором нескольких произведений: он умер от чахотки, когда ему было 26 лет. Однако на людей, знавших его лично, Станкевич производил сильнейшее впечатление. В первой половине 1830-х, во время учебы в Московском императорском университете, в то время лучшем учебном заведении России, вокруг него сложился небольшой кружок. Его участники обсуждали как вечные вопросы смысла жизни и истории, так и собственные психологические побуждения и настроения. Высшей ценностью считалось стремление к самосовершенствованию. Тургенев был хорошо знаком со многими из них, в том числе с Тимофеем Грановским, будущим профессором и специалистом по средневековой западноевропейской истории. В произведениях Тургенева кружок часто изображался как причина болезненной рефлексии, мешающей нормальной жизни, однако самого Станкевича он всегда считал образцом нравственной чистоты и порядочности: именно он стал прототипом Покорского из романа «Рудин».

если вы хотите писать как тургенев

Как написать «Записки охотника»: инструкция

10 советов Ивану Тургеневу

Об Аполлоне Майкове

«[Господин] Майков сумел соорудить водевильно-грациозную картину даже из такого дела, которое всего менее терпит водевильную грациозность. История не новая, повторяющаяся неоднократно со всеми переделывателями французских водевилей на русские нравы. Поэт, очевидно, вдохновился каким-нибудь французским эстампом с подписью: «La petite Nini faisant la lecture à sa mère» («Маленькая Нини, читающая матери вслух») и задумал снискать расположение почтеннейшей публики, изобразив этот эстамп в стихах и переложив его на русские нравы».

«Гений меры»: Тургенев в русской культуре

Определение «гений меры», принадлежащее Д. Мережковскому, прозвучало в следующем контексте: «В России, стране всяческого, революционного и религиозного, максимализма, стране самосожжений, стране самых неистовых чрезмерностей, Тургенев едва ли не единственный, после Пушкина, гений меры и, следовательно, гений культуры. Ибо что такое культура, как не измерение, накопление и сохранение ценностей? В этом смысле Тургенев, в противоположность великим созидателям и разрушителям Л. Толстому и Достоевскому, — наш единственный охранитель, консерватор и, как всякий истинный консерватор, в то же время либерал».

Формула Мережковского отражает все стороны личности и творчества И. Тургенева. Попробуем развернуть ее, обозначив те параметры-направления, которые позволяют не просто увидеть тургеневскую «мерность», но и осознать ее исключительное значение в русской культуре и литературе.

Разносторонняя и при этом глубокая образованность, уникальный художественный дар, масштабность личности, интеллектуальная мощь, социальная интуиция, просветительская энергия при содействии судьбы, определившей преимущественным местом жительства писателя Западную Европу, — все это обеспечило Тургеневу особое — срединное, стержневое — место в культурной жизни эпохи.

Он был связующим звеном, центром притяжения и точкой отталкивания, предметом восхищения и объектом зависти, вдохновителем и раздражителем, властителем дум и непримиримым оппонентом многочисленных великих и рядовых своих современников в России, Европе и даже в Америке. Самый модный, самый читаемый писатель своего времени, он был при этом великим художником, проторявшим свой собственный путь не только в русской, но и в мировой литературе, — сочетание уникальное, ибо «модный», как правило, — не вершинный, не совершенный, а усредненно-завлекательный, «суррогатный» и потому востребованный большинством, в данном же случае «модный» — одновременно элитарный, изысканный, недосягаемо совершенный.

Ощущение неуловимой и в то же время несомненной эталонности тургеневского письма сформулировала в 1874 году, по прочтении рассказа «Живые мощи», Жорж Санд: «Tous nous devons aller а l’еcole chez vous»: «Мы все должны идти к вам на выучку». О том же, но с другим, раздражительным, оттенком говорит от лица собратьев по перу герой Чехова: «И так до гробовой доски все будет только мило и талантливо, мило и талантливо — больше ничего, а как умру, знакомые, проходя мимо могилы, будут говорить: «Здесь лежит Тригорин. Хороший был писатель, но он писал хуже Тургенева»».

Писать лучше Тургенева было действительно мудрено, тем более что кажущаяся простота, искусная безыскусственность письма в данном случае оборотной стороной своей имела глубину, сложность, многомерность смыслов, на поверхности текста обозначенных пунктиром, ажурной вязью намеков, ассоциаций, параллелей, недоговоренностей, — именно поэтому Тургенев, при всей своей хрестоматийности, до сих пор отчасти остается непрочитанным или поверхностно прочитанным, а главное — недооцененным художником. Последнему обстоятельству в какой-то мере, по-видимому, способствовал он сам.

В 1856 году, еще до своих знаменитых романов, в письме к С. Аксакову Тургенев объяснял: «Я один из писателей междуцарствия — эпохи между Гоголем и будущим главою; мы все разрабатывали в ширину и вразбивку то, что великий талант сжал бы в одно крепкое целое, добытое им из глубины; что же делать! Так нас и судите» (3, 32). Та же мысль практически одновременно выражена в письме к Л. Толстому: «…я писатель переходного времени — и гожусь только для людей, находящихся в переходном состоянии» (3, 43). По прошествии двух десятилетий, на пике уже не только российской, но и мировой славы, читаемый и почитаемый в Европе и США, ставший полпредом русской литературы на Западе и активным пропагандистом западноевропейской литературы в России, своему американскому корреспонденту, философу и теологу Генри Джеймсу Тургенев пишет: «Ваше письмо слишком уж лестно для меня, милостивый государь. Я, конечно, счастлив, что имею столь благосклонных читателей в Америке и горжусь вашим добрым отношением ко мне; но вы переоцениваете меня. Щекотливая штука — скромность; люди не верят в ее искренность, и они в общем правы: я надеюсь, что это не скромность, а точная оценка своих способностей говорит мне, что я не ejusdem farinae , как Диккенс, Ж. Санд или Дж. Элиот. Я вполне довольствуюсь вторым или даже третьим местом после этих действительно великих писателей» (10, 446). К сожалению, русское литературоведение в лице многих своих представителей оказалось чересчур «послушным» по отношению к подобным самооценкам и в разных контекстах и по разным поводам повторяло уже как объективную данность мысль о вторичности, переходном качестве тургеневского творчества. Между тем, о вторичности в данном случае говорить вообще не приходится, ибо Тургенев «зашел <�…> с такой стороны, с какой до него <�…> никто еще не заходил», не только к народу, о чем абсолютно точно сказал В. Белинский, но и к жизни, к человеку вообще, создав уникальный художественный мир, — примечательно, что у него не было и до сих пор нет прямых литературных преемников и даже подражателей, ибо ему оказалось чрезвычайно сложно наследовать и невозможно подражать. Что же касается переходности, то она, пожалуй, действительно есть и в творчестве, и в судьбе — но переходность не как недостаточность, недовыраженность, неполнота, а, напротив, как та степень полноты, которая вбирает в себя многообразие и сложность бытия, которой присущи мерность, уравновешенность, обращенность к разным сторонам жизни и разным, в том числе противоположным, противоборствующим идеологическим интенциям.

Художественную стратегию Тургенева можно метафорически определить как наведение мостов — установление глубинных сущностных связей между разнородными и даже антагонистическими явлениями и смыслами, воссоздание их без нарочитых перекосов, тенденциозных смещений и искажающих пропорции преувеличений или умалений.

В «Записках охотника» есть герой, в котором более явственно, чем в других тургеневских персонажах, запечатлелся сам автор именно как носитель и воплощение меры, как олицетворение связующего начала — это Рассказчик, охотник, который являет собою одновременно причастность и дистанцированность, доброжелательность и непримиримость, пристальность, скрупулезность, дотошность и — артистизм — непоказной, неброский, но несомненный и неизменный артистизм в отношении к жизни, какой бы обыденно-непритязательной она ни была; в восприятии и при участии Рассказчика самые заурядные картины обретают поэтическую притягательность и глубину. Охотник за неуловимой ничем, кроме художества, «дичью» — текучей плотью и мерцающими смыслами бытия, странник по своему душевному складу и по возложенному на него сюжетному заданию, Рассказчик дан в непрерывном движении от одной истории-ситуации к другой, на пересечении человеческих судеб-миров, которые благодаря ему в совокупности своей складываются в объемную, многоплановую, многоликую и многокрасочную картину национальной жизни, представляющую единый — при всей своей внутренней пестроте, сложности и разнообразии — национальный мир. Уже современники почувствовали, что «Записки охотника» — это своеобразный «анти-Гоголь»: живые души. Другие современники и потомки, особенно советские, усиленно педалировали социальный, протестный смысл книги — и он в ней несомненно есть, но — уравновешенный многими другими смыслами, а в целом и в общем «Записки охотника» — это книга, не имеющая аналогов в русской классической литературе по убедительности, точности, масштабности и органичности проникновения в глубинный национальный мир в его естественном, обыденном состоянии, без криминальных, идеологических, сакральных и прочих акцентуаций, которые неизменно привносились в эту тему великими современниками Тургенева.

В «Преступлении и наказании» Достоевского есть чрезвычайно примечательное высказывание следователя Порфирия Петровича по поводу отпущенного на свободу преступника из «благородных», самому этому преступнику, то бишь Родиону Романовичу, и адресованное: «Да и куда ему убежать, хе-хе! <�…> В глубину отечества убежит, что ли? Да ведь там мужики живут, настоящие, посконные, русские; этак ведь современно развитый русский человек скорее острог предпочтет, чем с такими иностранцами, как мужички наши, жить, хе-хе!» А действие «Записок охотника» — как, между прочим, и большинства романов Тургенева — именно там и происходит: в глубине отечества, где живут настоящие, посконные русские мужики, ни для Рассказчика, ни для стоящего за ним Тургенева не бывшие «иностранцами». Достоевский глубинную Россию воспринял через острог — достаточно перечитать вставную новеллу «Записок из Мертвого дома», «Акулькин муж», чтобы увидеть: повседневное крестьянское бытие предстояло его мысленному взору еще более чудовищным, чем каторжное, — это не вина его, а беда, и в конечном счете личная трагедия обернулась в его случае грандиозными художественными свершениями, но «мужика-богоносца» он именно по контрасту с пережитым сочинил, во искупление собственной невольной вины перед народом — неизбывной своей чужести ему, с беспощадной точностью запечатленной в тех же «Записках из Мертвого дома» и аукнувшейся не только в приведенном фрагменте «Преступления и наказания», но и во многих других художественных образах и публицистических высказываниях.

В отличие от Достоевского, Толстой, как и Тургенев, и гораздо дольше Тургенева, жил в глубине России, рядом с мужиками, вместе с ними, но, при гениальном даре живописать сущее, он обладал настоятельной потребностью наделять это сущее концептуальными смыслами, систематизировать, упорядочивать и логизировать живую жизнь, что вызывало категорическое неприятие и серьезные опасения у Тургенева, о чем он неоднократно пишет А. Фету — например, в письме от 6 (18) сентября 1871 года: «Я очень рад, что Толстому лучше и что он греческий язык так одолел — это делает ему великую честь и принесет ему великую пользу. Но зачем он толкует о необходимости создать какой-то особый русский язык!! — создать море. Оно разлилось кругом безбрежными и бездонными волнами; наше — писательское — дело направить часть этих волн в наше русло, на нашу мельницу. И Толстой это умеет. А потому его фраза лишь настолько меня беспокоит, насколько она показывает, что ему все еще хочется мудрить» (9, 133).

Вот этого желания «создать море», потребности «мудрить» у Тургенева никогда не было — он преуспел в другом: в умении направлять безбрежную и бездонную русскую жизнь (как и правдивый и свободный русский язык) в собственное художественное русло, не придавая ей «мудреных», то есть искусственных, тенденциозных оттенков. Не потому ли сам Толстой, перечитывая Тургенева и много думая о нем после его смерти, в письме А. Пыпину подчеркнул: «Главное в нем это его правдивость». Далее, развивая тему, Толстой пишет: «Тургенев прекрасный человек (не очень глубокий, очень слабый, но добрый, хороший человек), который хорошо говорит всегда то самое, то, что он думает и чувствует <�…> воздействие Тург[енева] на нашу литературу было самое хорошее и плодотворное. Он жил, искал и в произведениях своих высказывал то, что он нашел, — все, что нашел. Он не употреблял свой талант (умение хорошо изображать) на то, что[бы] скрывать свою душу, как это делали и делают, а на то, чтобы всю ее выворотить наружу. Ему нечего было бояться». При всей уважительности толстовской оценки, есть в ней и некоторый снисходительный оттенок, снижающий тренд: правдивость Тургенева, по логике письма, состоит в том, что он был честен относительно самого себя: не лукавил, не лгал, что «нашел», — о том и писал, не боялся «выворотить» душу, однако был «не очень глубокий» человек, а это значит, что нашел далеко не все. В воспоминаниях Г. Данилевского запечатлен аналогичный толстовский отзыв о Тургеневе: «Это был независимый, до конца жизни, пытливый ум <�…> И я, несмотря на нашу когда-то мимолетную размолвку, всегда высоко чтил его и горячо любил. Это был истинный, самостоятельный художник, не унижавшийся до сознательного служения мимолетным потребностям минуты. Он мог заблуждаться, но и самые его заблуждения были искренни».

Однако то, что Толстому казалось заблуждением, было просто другой правотой — более того, вполне могло быть и объективной (насколько это вообще возможно) правотой. Как писал Ю. Никольский по поводу упреков Достоевского в том, что Тургенев, живя вне России, «фактов не знает», не знает «русскую жизнь вообще», — «Тургенев знал другие факты. У Тургенева было совершенно противоположное Достоевскому мировоззрение, и к нему подбирались другие факты».

Что же касается весьма знаменательной оговорки — «не очень глубокий» человек, — то эта аттестация, обусловленная вполне правомерной субъективностью Толстого, прижилась во многих литературоведческих сочинениях, вот и в недавно вышедшей книге В. Сквозникова читаем: «Сколько ни внушай современному читателю (а подчас и себе), что это классика живая, что проза «благоуханна» и проч. — все равно Тургенев выглядит если и не жеманным (как Карамзинов), то простоватым», — так что пройти мимо нее не получится, нужно или согласиться, или опровергнуть, объяснив ее источник, причину ее появления.

Позволим себе предположить и по мере сил доказать это ниже, что то, что некоторым читателям Тургенева казалось и продолжает казаться «неглубокостью», по существу своему и есть мерность, равновесность, гармоничность — как эстетическая, так и идеологическая. Тургенев сам это опосредованно объясняет в своих письмах, в частности и прежде всего в высказываниях о Толстом. Одно из них — о языке — приведено выше, а вот другое, тоже из письма к Фету: «Что бы он ни делал — будет хорошо, если он сам не исковеркает дела рук своих. Философия, которую он ненавидит, оригинальным образом отмстила ему: она его самого заразила — и наш враг резонерства стал резонерствовать напропалую! Авось это все с него теперь соскочило — и остался только чистый и могучий художник!» (9, 170). Дидактическая интенция в творчестве Толстого усугубилась к 80-м годам, то есть к тому времени, которому принадлежат его высказывания о Тургеневе, так что не исключено, что Толстому в Тургеневе недоставало той «глубины», которая, с точки зрения самого Тургенева, была «резонерством» и против которой он активно и последовательно протестовал, защищая «чистого и могучего художника» от совершенно лишних, с его точки зрения, чуждых художеству напластований. «Раннему» Толстому, в котором сразу сказался великий художник и одновременно с самого начала проклевывался «учитель», Тургенев, пристально и заинтересованно наблюдавший за его становлением, писал: «Вы становитесь свободны, свободны от собственных воззрений и предубеждений. Глядеть налево так же приятно, как направо, — ничего клином не сошлось — везде — «перспективы» <�…> — стоит только глаза раскрыть. Дай бог, чтобы Ваш кругозор с каждым днем расширялся! Системами дорожат только те, которым вся правда в руки не дается, которые хотят ее за хвост поймать; система — точно хвост правды, но правда как ящерица: оставит хвост в руке — а сама убежит: она знает, что у ней в скором времени другой вырастет» (3, 75). Безусловно, с точки зрения «ортодокса», такая открытость различным перспективам, такая гибкость и — воспользуемся тут словом, как правило принадлежащим иному контексту, но чрезвычайно уместным применительно к Тургеневу, — такая всеотзывчивость может восприниматься как поверхностность, «неглубокость» и мировоззренческая «нецельность». Однако с другой точки зрения, при другом, не ангажированном, не ограниченном рамками единственно верного учения подходе открытость истине в разных ее проявлениях обнаруживает большую глубину, нежели сведение истины к одному непреложному варианту, а мировоззренческий скепсис оказывается основой цельности иного, более сложного качества и порядка, чем та, которая исполнена однонаправленного пафоса.

В отличие от большинства своих собратьев по перу, Тургенев получил очень серьезное философское образование, но уже в процессе его получения, в молодости, находясь в самом горниле мировой философии, в Германии, он отличался от своих фанатично поклоняющихся Гегелю и его учению товарищей прохладой и сдержанностью в отношении к идейным святыням, дистанцированностью от нескончаемых умозрительных бдений-дебатов. Как пишет Б. Зайцев, «от кружков его отталкивало доктринерство, дух учительства». И в этом плане он оставался верен себе всю жизнь: не создал никакого «учения», никакой «системы», не витийствовал, не пророчествовал, не учительствовал, а реализовал себя в «чистом» художестве, растворив философию в тексте, не доверив ей прямого, тем более окончательного, «резонерского» слова, потому что не признавал за умозрительной системой, какой бы стройной и убедительной внутри себя самой она ни была, окончательности и абсолютности. «Идолы были ненавистны его научно-философскому уму», и в этой свободе от каких бы то ни было догм была его, тургеневская, глубина и цельность. Художество же для Тургенева стало областью той высшей свободы, образом-символом которой и является охота в «Записках охотника». В заключительном рассказе цикла, «Лес и степь», есть такие строки: «Охота с ружьем и собакой прекрасна сама по себе, ftr sich, как говаривали в старину; но, положим, вы не родились охотником: вы все-таки любите природу; вы, следовательно, не можете не завидовать нашему брату…» В автографах после слов «вы все-таки любите природу» стояло — «и свободу». В набросках незавершенной статьи об охоте Тургенев писал: «Люблю охоту за свободу».

Среди проницательных наблюдений М. Гершензона над принципами изображения героев-крестьян в «Записках охотника» есть следующее: «Хорошо, что Тургенев дал их всех не в фабулах, как зверей в клетках, а показал их в свободном состоянии». Так же можно охарактеризовать и романную стратегию писателя.

Собственно, роман в творчестве Тургенева и начинается с того, что герой — Дмитрий Рудин — вырывается за пределы намеченной изначально автором сюжетной колеи («клетки»), если и не опрокидывая окончательно, то существенно корректируя данные ему в основном сюжете однозначные, «системные» характеристики. Причем в «Рудине» высвобождение героя, усложнение его образа, привнесение многосмысленности и принципиальной недосказанности в его характер осуществляется ценой нарушения законов художественной гармонии, с помощью оказавшегося неизбежным обнажения сюжетно-композиционных швов: после того как история практически завершена и герой, потерпев полное фиаско, покидает имение Ласунских, следуют два дополнения: двенадцатая глава, действие которой происходит через два года после основных событий и по сути своей похожая на эпилог, и собственно эпилог, в котором запечатлено событие, произошедшее по прошествии еще нескольких лет. В этих двух «приставных» фрагментах, вопреки обыкновению, не итожится, а переоценивается сказанное ранее, существенно корректируются данные в основном сюжете характеристики, опровергается вынесенный герою приговор, в результате чего фигура Рудина получает новое освещение, его личность и его судьба подаются под принципиально иным углом зрения. Герой, которому не без основания вменялось в вину стремление пришпилить словом, как бабочку булавкой, любое явление, чувство, мысль, ускользает от подобного пришпиливания, которое совсем уж было произошло с ним самим в рамках условной первой части романа, причем содержательным водоразделом оказывается его собственное слово о себе — письмо Наталье Ласунской, в котором он признает справедливость всех адресованных ему упреков, но и самим фактом этого признания, и сделанными по ходу его существенными уточнениями подвергает сомнению безусловность приговора. «Неоконченное существо», как называет себя в письме сам Рудин, обнаруживает неподатливость измерению чужими безапелляционными аттестациями и приемами психологического аналитизма, которые неизбежно фиксируют некую одномоментную определенность, — самый аналитизм этот здесь возможен только в вопрошающем (изнутри героя к самому себе и извне к нему) — варианте. А это, в свою очередь, предопределяет форму романа. Убедительно показав философствующего героя-идеалиста и не менее убедительно приведя его к поражению на любовном свидании, которое одновременно безусловно оказывается поражением теоретика на жизненном поприще, автор словно сам спотыкается об эту линейную, однонаправленную доказательность и, в ущерб художественной стройности, но во имя художественной правды, там, где следовало поставить точку, вдруг заводит речь с другого конца, в результате чего приведенные ранее аргументы уравновешиваются контраргументами, а в совокупности своей все это вместе образует художественное поле, в котором есть области определенности, содержащие разные, в том числе противоречащие друг другу аттестации, и есть «темные» места, недомолвки, недоговоренности, оставляющие «неоконченному существу» право на неокончательность оценок, то есть право на свободу, в том числе свободу взаимодействия с читателем.

Иными словами, Тургенев опытным путем, в самом процессе написания своего первого романа, запечатлевшемся в несовершенной структуре его, находит романную меру для постановки героя, при которой герой, с одной стороны, разносторонне раскрывается и предъявляется, а с другой стороны, сохраняет тайну лица и личностную неприкосновенность. Именно тайна лица и оказывается идейно-художественным центром тургеневского романа.

«Ну, а сам господин Базаров, собственно, что такое?» — спрашивает Павел Петрович племянника и одновременно задает сюжетную логику и главную интригу «Отцов и детей». Можно, конечно, довольствоваться ответом Аркадия: нигилист, можно принять во внимание и последующие расшифровки этого понятия, и негодующие аттестации Павла Петровича, однако на протяжении всего романа, от начала его, с самого момента появления высокого человека в длинном балахоне с кистями, который не сразу подал руку Николаю Петровичу, и до прощальных строк о могиле Базарова, о вечном примирении и о жизни бесконечной, мы практически неотрывно следуем за героем, в каждой реплике, в каждом умолчании, жесте, поступке, сюжетном повороте ища ответ на вопрос, что он такое, и не получая окончательного, однозначно-безапелляционного ответа.

Почему Базаров не сразу подал руку Николаю Петровичу при встрече? Дурно воспитан? «Гордец, нахал, циник, плебей»? А может быть, потому, что предвидел то, что произошло чуть позже в гостиной дома Кирсановых, когда Павел Петрович не только не протянул ему руки, но демонстративно спрятал ее в карман? И что означает этот задержанный жест — просто невоспитанность? плебейское набивание себе цены? а может быть, скрытую за равнодушием и грубоватостью ранимость и даже закомплексованность? Почему после появления Кирсанова-старшего Базаров устремляется вслед за Аркадием, в то время как до этого не собирался покидать гостиную и по-хозяйски устроился на диване, с которого «внезапно порывается» теперь? Не хочет оставаться в обществе братьев Кирсановых? ощущает неловкость? смущен? то есть с самого начала не так уж однозначно самоуверен, каким хочет казаться и кажется окружающим? Это всего лишь некоторые «мелочи», дающие беглое и поверхностное представление о том, из какой объемной и сложной художественной плоти создан тургеневский герой и роман в целом.

Исследователи, упрекающие Тургенева в «простоватости», выводящие его героев из их социальных ролей-функций (этим грешили многие, в том числе Л. Гинзбург, Г. Бялый), чересчур доверяют лежащему на поверхности, прямому слову романа и недоучитывают богатейший романный контекст и подтекст, ту самую «систему сцеплений», о которой писал Толстой и вне которой, изъятые из нее, «понижаются», уплощаются и умерщвляются нюансы и детали, а вместе с ними и весь образ целиком. Гораздо проницательнее многих профессионалов относительно Тургенева был критик Н. Михайловский, который не без раздражения писал: «Он [Тургенев] любит <�…> кружевную работу:

Мережковский Д. С. Толстой и Достоевский. Вечные спутники. М.: Республика, 1995. С. 475.[]
Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем в 28 тт. Письма в 13 тт. М.-Л.: Изд. АН СССР, 1961-1967. Здесь и далее письма цитируются с указанием тома и страницы в тексте статьи.[]
Из того же теста (лат.). []
См. работы В. Кирпотина, В. Одинокова, В. Кожинова, Л. Гинзбург и др.[]
Белинский В. Г. Взгляд на русскую литературу 1847 года // Белинский В. Г. Собр. соч. в 9 тт. Т. 8. М.: Художественная литература, 1982. С. 400.[]
Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. Репринтное воспроизведение издания 1928-1958 годов. Т. 63. М.: ТЕРРА-TERRA, 1992. С. 149-150.[]
Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников. В 2 тт. Т. 1. М.: Художественная литература, 1978. С. 350-351.[]
Никольский Ю. Тургенев и Достоевский (История одной вражды). София, 1921. С. 41.[]
Сквозников В. Д. Пушкинская традиция. М.: ИМАП РАН, 2007. С. 130.[]
См., например: Зеньковский В. В. Миросозерцание И. С. Тургенева // Зеньковский В. В. Русские мыслители и Европа. М., 1997.[]
Зайцев Б. К. Далекое. М.: Советский писатель, 1991. С. 157-158.[]
Никольский Ю. Указ. соч. С. 84.[]
Тургенев И. С. Собр. соч. в 12 тт. Т. 1. М.: Художественная литература, 1975. С. 391.[]
Гершензон М. Мечта и мысль Тургенева. М., 1919. С. 70.[]

Хотите продолжить чтение? Подпишитесь на полный доступ к архиву.

Получить доступ

Уже подписаны? Авторизуйтесь для доступа к полному тексту.

О романе Алексея Толстого «Князь Серебряный»

«Первая глава начинается тем, что к деревне Медведевке, верст за тридцать от Москвы, подъезжает двадцатипятилетний князь Никита Романович Серебряный, возвращающийся из Литвы, куда он был послан царем Иваном Васильевичем для подписания мира. Удачное начало! Героя своего талантливый граф описывает простодушным, вспыльчивым, правдивым и имеющим соответственную сим качествам наружность. Наружность сия простосердечна и откровенна; роста он среднего, широк в плечах, тонок в поясе. Вообще, описание сие можно бы назвать мастерским, если бы не вкралась в оное некоторая непоследовательность, а именно, на стр. 12-й есть указание на некоторую косую складку, находившуюся между бровями и означающую, по мнению автора (весьма остроумному), беспорядочность и непоследовательность в мыслях, и вслед за тем говорится, что рот героя выражал ничем непоколебимую твердость. Из этого выходит, что рот в соединении с складкою выражал твердость непоследовательную и беспорядочную или же твердую беспорядочность, что, всеконечно, не входило в расчеты дееписателя; но зато все прочее в сей главе превосходно».