Литература
- Бертельс Е. Э.
История персидско-таджикской литературы, М., 1960. - Брагинский И. С.
Абу Абдаллах Джафар Рудаки. — М.: Наука, 1989. - Мирзоев А. М.
Рудаки. Жизнь и творчество. — М.: Наука, 1968. - Мирзо-заде Х. М.
Рудаки — основоположник таджикской классической литературы. — М.: Знание, 1958. - Сатпаев К. И.
Великий гуманист: К 1100-летию со дня рождения Рудаки // Тоӌикистони Сов. 1958. 15 окт. (на тадж. яз.) - Тагирджанов А. Т.
Рудаки. Жизнь и творчество. История изучения. — Изд-во Ленинградского университета, 1968. - Рудаки / Чалисова Н. Ю. // Пустырник — Румчерод. — М. : Большая российская энциклопедия, 2015. — С. 744. — (Большая российская энциклопедия : [в 35 т.] / гл. ред. Ю. С. Осипов ; 2004—2017, т. 28). — ISBN 978-5-85270-365-1.
LiveInternetLiveInternet
Средние века
Виктор Ерёмин
Абу Абдаллах Джафар Рудаки
(ок. 860 — 941)
Абу Абдаллах (по некоторым источникам — Абуль Хасан, то есть сын Хасана) Рудаки — основоположник великой литературы на языке фарси (персидский язык). Некоторые биографы поэта утверждают, что настоящее имя Рудаки звучало как Абдулла Джафар ибн Мухаммед. Другие предпочитают называть Джафар ибн Мухаммад ибн Хаким ибн Абдуррахмон ибн Адам. Персы вообще прозвали его Одам-аш-шуаро — Адам поэтов. Ныне общепризнанное имя Абу Абдаллах (Абдулло) Джафар Рудаки* он получил уже будучи прославленным поэтом.
* Стороннему человеку очень сложно разбираться в среднеазиатских именах. Поэтому приведу разъяснения Эраджа Басирова, на мой взгляд, наиболее доступные для понимания. «…люди того времени могли обладать несколькими именами. К нему добавлялось имя отца (кунья), потом он мог получить титул (лакаб), соответствующий его социальному положению, или прозвища, отражающие его личные качества. Мог он именоваться по названию той страны или местности, где родился или откуда приехал (нисба). По отношению к одному лицу эти имена, прозвища, титулы никогда не употреблялись все вместе. Их многочисленные и меняющиеся комбинации отражают только те имена, по которым человек был известен своим современникам и которые дошли до наших дней. Существовал традиционно установившийся порядок следования элементов антропонимической модели: (1) кунья — в состав, которого обязательно входят элементы «абу» (отец) или «умм» (мать), обозначающее имя по сыну; к примеру, халиф Али помимо своих многочисленных имен носил еще имена своих сыновей: Абу-л-Хасан и Абу-л-Хусейн, т. е. «отец Хасана» и «отец Хусейна»; (2) алам — это личное имя в узком смысле слова. Оно давалось ребенку при рождении или мальчикам при обрезании и обычно употреблялось в кругу родственников и знакомых; (3) насаб — производное от личного имени (алам), с элементом «ибн/бинт» (сын/дочь) и обозначает имя отца, деда, прадеда и т.п. в генеалогическом ряду: А, сын Б, сын В, сын Г, сын Д и т.д.; (4) лакаб — добавочное имя, прозвище, кличка, почётный титул, возвеличивающий эпитет; (5) нисба или тахаллус — имя, обозначающее этническую, религиозную, политическую, социальную принадлежность человека, место его рождения или проживания и т.д. Обычно нисба имеет морфологический показатель относительного прилагательного — суффикс — и: Рудак (название селения) — Рудаки (рожденный в Рудаке). Алам и насаб почти всегда присутствуют в антропонимической модели, а остальные компоненты могут варьироваться или вовсе отсутствовать. Иногда при рождении давались сразу и алам, и кунья. В таком случае кунья выражала пожелание, чтобы у человека родился сын с этим именем. Вероятно, именно с этим и связано появление добавочного имени — Абуабдулло Рудаки, под которым он более всего известен миру».
Джафар родился между 858 и 860 годами в горном селении Панджруд (иногда пишут Панджрудак) близ города Пенджикента в Зеравшанской долине (Таджикистан). Имя Рудаки, которым поэт пользовался в своих стихах, является нисбой. О родителях Рудаки сведений не сохранилось, впрочем, как и о семье поэта вообще.
* Панджрудак переводится как «Пять ручейков»; было отброшено слово «пять» и получился Рудак — «Ручеёк»; к нисбе добавился суффикс -и. Так возникло имя Рудаки.
Ранние биографы утверждают, что Рудаки был слеп от рождения. В более поздней историографии утвердилась точка зрения, что поэта ослепили. Выдающийся советский учёный М. М. Герасимов, исследовавший череп Рудаки и восстановивший его внешность, подтвердил, что поэта лишили зрения в зрелом возрасте.
Уже восьмилетний Джафар писал стихи, сам же сочинял музыку и был исполнителем своих произведений. Творчество давалось ему легко, и земляки по достоинству оценили таланты юного земляка. По легенде, однажды в селение пришли ширинхононы (сладкопоющие) — бродячие музыканты. Возглавлял их прославленный в веках певец и композитор Абулабак Бахтияр (Абулаббас Бахтиёр). Задорный Джафар предложил им посоревноваться. Бахтияр был столь поражён музыкальностью и голосом юного певца, что подарил ему свой инструмент — по одним источникам чанг, по другим — барбат*. На краткое время юноша стал учеником прославленного музыканта и бродил с ширинхононами по селениям, услаждая слух людей музыкой.
* Чанг — узбекский и таджикский струнный музыкальный инструмент, род цимбал. Играют на чанге, ударяя по струнам двумя эластичными деревянными или бамбуковыми палочками. Барбат — напоминает гитару с изогнутым грифом и грушевидной основой.
Однако вскоре жажда знаний привела Джафара в Самарканд, где он учился в медресе и прославился своими талантами.
Эмир* Наср I ибн Ахмад Самани (864—892), будучи властелином Хорасана**, по совету своего визиря Абулфалза Балами (служил при Саманидах с 892 по 938 годы) вызвал Рудаки в Бухару. Город как раз собирались сделать столицей государства Саманидов. Эмир приблизил поэта к себе и сделал его членом придворного дивана. Рудаки пошёл в гору, и вскоре его провозгласили «царём поэтов». Необходимо заметить, что «царь поэтов» при дворах крупных правителей Востока выполнял тогда и роль учителя (остаза), и цензора.
* Эмир — князь в мусульманских обществах. ** Государство Саманидов в X веке включало Мавераннахр, Хорезм, собственно Хорасан (Западный — с Нишапуром, Гератом, Балхом; и Северный — с Мервом), а также Сеистан и Гурган (это основные территории Афганистана).
Богатства поэта увеличились до огромных размеров. У него было двести рабов; четыреста верблюдов шли, нагруженные его поклажей. После Рудаки никто из поэтов Востока не имел такого богатства, и такого счастья не выпадало ни на чью долю.
Чтобы понять значение поэзии Рудаки, необходимо вспомнить историю. Длительное время иранские народы благополучно жили и развивались самостоятельно. Вторжение в Иран войск Арабского халифата в VII веке нанесло сокрушительный удар по древней иранской культуре. Огнём и мечом были насаждены новая религия завоевателей — ислам, и арабский язык. Для иранской словесности наступили «века молчания». Литература словно перестала существовать: многие старинные сочинения были сожжены завоевателями, как богопротивные, а новые не создавались. Однако иранская литература не исчезла полностью, она пребывала лишь в иноязычном состоянии.
В IX веке Арабский халифат переживал кризис и начал распадаться. Одним из первых от него отделилось государство династии Саманидов*. Хотя происхождение Саманидов до сих пор точно не известно, многие исследователи утверждают, что они были персами. Сами Саманиды вели свой род от последней доарабской династии Сасанидов и своё влияние на аристократию и народ основывали на возобновлении древних иранских традиций. Столица Саманидов, Бухара, быстро стала одним из крупнейших городов мусульманского мира. В Хорасане главным городом был Нишапур, там сидел наместник всех владений Саманидов к югу от Амударьи.
* Династия Саманидов правила в 819—1005 годах.
Саманиды культивировали родной язык — фарси — и содействовали его развитию. Официальным (государственным) языком стал обычный иранский разговорный язык того времени, называемый дари или дарие-фарси. На фарси стала формироваться и новая иранская литература. Надо отдать должное, аристократия во главе с монархом оценила роль поэзии, пользовавшейся огромной популярностью в народе, как средства укрепления своего могущества и влияния.
Поэзия на языке фарси классического периода (X—XV века) зародилась на территории Средней Азии и Хорасана (входящего сейчас в границы Средней Азии, Северного Афганистана и Северного Ирана), в среде так называемых «восточных иранцев» — таджиков. Затем она распространилась на территорию Ирана, в среде «западных иранцев» — персов, ныне именуемых иранцами.
Существуют две легенды о происхождении поэзии на языке фарси.
По одной из них, венценосный баловень судьбы шахиншах* Бахрам V или Бахрам-гур Сасанид (правил в 420/421 — 439 годах), ставший впоследствии героем великой поэмы Фирдоуси «Шахнаме», славился как отличный охотник, утончённый любовник и обжора. Согласно легенде, однажды он объяснялся в любви своей «отраде сердца» — Диларам, и неожиданно заговорил стихами. Так родилась поэзия.
* Шахиншах — царь царей; впервые этот титул приняли повелители государства династии Сасанидов, которая правила в 224—651 годах. От титула шахиншах произошёл сокращённый титул монарха в ряде восточных государств — шах, т.е. царь.
По другой легенде, по узким улочкам Самарканда шёл учащийся медресе. Внезапно он услышал детский приговор, который распевал мальчик, игравший с товарищами в орехи: «Катясь, катясь, докатится до лунки он!». Юноше строй стишка очень понравился, и на эту мелодию он придумал первые в истории рубаи — о красотах Самарканда и об очаровании родного дома в долине Зеравшан. Тем самым слушателем медресе был Рудаки.
Считается, что он разработал все формы классической фарсиязычной поэзии, сумел сплести в едином орнаменте народные традиции с арабским и персидским литературным наследием. Рудаки писал и великолепные оды-касыды, и чеканные четверостишия — рубаи.
О воздействии на слушателей поэзии Рудаки рассказывает знаменитое предание. Однажды эмир Наср со свитой отправились в путешествие в Герат. Ехали на несколько месяцев, но эмиру так понравилось в тех местах, что задержались на четыре года! Сколько свитские ни уговаривали эмира вернуться домой, никак не мог он расстаться с таким уютным благодатным краем. Тогда за помощью обратились к Рудаки. Одним прекрасным утром поэт, аккомпанируя себе на чанге, стал петь касыду о садах Бухары. Это была импровизация, но сила её оказалась такова, что вся свита рыдала, а эмир Наср вскочил на коня и помчался в сторону переправы через Амударью. Он даже не успел переодеть домашние туфли и только на втором перегоне обул сапоги и надел шальвары…
В великом богатстве и почёте жил Рудаки и при преемниках Насра I — эмирах Исмаиле I ибн Ахмаде Самани (892—907), который утвердил Бухару столицей своего государства, и Ахмаде Самани (907—914). Поэт никогда не женился, был одинок и не имел детей.
Ситуация изменилась в годы правления эмира Насра II ибн Ахмада Самани (914—942). Рудаки не только попал в опалу, его ослепили, лишили всего имущества и сослали в родную деревню, где поэт и скончался глубоким стариком и в ужасной нужде.
Причина опалы точно не известна. Учёные выдвигают различные версии. Скорее всего, определённую роль сыграло сочувственное отношение Рудаки к одному из народных мятежей в Бухаре, который был связан с еретическим движением в шиизме — карматами (исмаилитами), утверждавшими равенство всех людей. Впоследствии опыт секты исмаилитов по организации тайного общества широко использовали европейские масоны.
Согласно сведениям ранних биографов, Рудаки оставил огромное поэтическое наследие — около миллиона трёхсот тысяч поэтических строк. До наших дней дошла лишь малая часть их. К примеру, всего две полные касыды. Принято считать, что рукописи стихов Рудаки, подобно многим, составленным и переписанным в X—XII веках и хранившимся в дворцовых библиотеках Хорасана и Мавераннахра, погибли во время монгольского нашествия.
В 1940 году в кишлаке Рудак-и-Панджруд известным таджикским писателем и учёным Садриддином Айни была обнаружена могила великого поэта. В советское время над нею возвели великолепный мавзолей.
Лучшие переводы творений Рудаки на русский язык сделал Вильгельм Вениаминович Левик (1907—1982).
Касыда «О старости»
Во рту — ни единого зуба. Давно искрошились они. Но зубы — то светочи были в мои золотые дни. Как серебро, как жемчуг они сверкали тогда, Как перлы дождя, как светлая утренняя звезда. Но выпали, искрошились, зияет провалом рот, Иль в этом гнев Сатурна и времени мстительный счет? Нет, то не ярость Сатурна, не месть затянувшихся лет. Так что же? Слушайте правду: то вечных богов завет. Наш мир вращается вечно, природа его такова, Таков закон вселенной: круговорот естества. Лекарство боль усмиряет, недуг исцеляет оно, Но станет источником боли, что нам как лекарство дано. Становится новое старым, потом промчатся года — И старое сменится новью, так было, так будет всегда. Песками лежит пустыня, где прежде цвели сады, Но сменят сады пустыню, алкающую воды. Не знаешь, мускуснокудрая, прекрасная пери моя, Каким был раб твой прежде, в расцвете бытия. Човганами локонов разве теперь разогнешь его стан? А был он прежде стройным, и кудри вились, как човган. Он радостен был и весел в те золотые года, Хоть в золоте нехватка была у него иногда. Он, не считая, сыпал дирхемы, когда завлекал Тюрчанок с гранатовой грудью, с губами, как пламенный лал. А сколько прекрасных гурий желали его и тайком Прокрадывались ночью в его роскошный дом! Искристые вина, красавицы, исполненные огня, — То было для многих дорого, но дешево для меня. Я жил, не зная печали, все блага изведать спеша, Для радости нивой цветущей моя раскрывалась душа. Как часто песней крылатой я в мягкий воск обращал Сердца, что были жестки и холодны, как металл. Всегда для прекраснокудрых приветлив был мой взор. Всегда для красноречивых бывал мой слух остер. Ни жен, ни детей не имел я, амбары стояли пусты. И тело было свободно, а помыслы чисты. На Рудаки ты взираешь, о многомудрый маг, Но ты не видал его прежде, среди веселых гуляк. Увидев, как он чарует стихами врагов и друзей, Ты молвил бы: «Тысячепесенный к нам прилетел соловей!» Певцом Хорасана был он, и это время прошло. Песней весь мир покорил он, и это время прошло… Да, был я велик и счастлив, имел все блага земли, — Недаром Саманиды меня высоко вознесли. Но годы весны сменились годами суровой зимы. Дай посох! Настало время для посоха и сумы.
Перевод В. В. Левика
Касыда «Мать вина…»
Нам надо мать вина сперва предать мученью, Затем само дитя подвергнуть заключенью. Отнять нельзя дитя, покуда мать жива, — Так раздави ее и растопчи сперва! Ребенка малого не позволяют люди До времени отнять от материнской груди: С весны до осени он должен целиком Семь полных месяцев кормиться молоком. Затем, кто чтит закон, творцу хвалы возносит, Мать в жертву принесет, в тюрьму ребенка бросит. Дитя, в тюрьму попав, тоскуя от невзгод, Семь дней в беспамятстве, в смятенье проведет. Затем оно придет в сознанье постепенно Забродит, забурлит — и заиграет пена. То бурно прянет вверх, рассудку вопреки, То буйно прыгнет вниз, исполнено тоски. Я знаю, золото на пламени ты плавишь, Но плакать, как вино, его ты не заставишь С верблюдом бешеным сравню дитя вина, Из пены вздыбленной родится сатана! Все дочиста собрать не должен страж лениться: Сверканием вина озарена темница. Вот успокоилась, как укрощенный зверь Приходит страж вина и запирает дверь. Очистилось вино и сразу засверкало Багрянцем яхонта и пурпуром коралла Йеменской яшмы в нем блистает красота, В нем бадахшанского рубина краснота. Понюхаешь вино – почуешь, как влюбленный, И амбру с розами, и мускус благовонный. Теперь закрой сосуд, не трогай ты вина, Покуда не придет созревшая весна. Тогда раскупоришь кувшин ты в час полночный. И пред тобой родник блеснет зарей восточной. Воскликнешь: «Это лал, ярка его краса, Его в своей руке держал святой Муса! Его отведав, трус в себе найдет отвагу, И в щедрого оно преображает скрягу… А если у тебя — бесцветный, бледный лик, Он станет от вина пунцовым, как цветник. Кто чашу малую испробует вначале, Тот навсегда себя избавит от печали. Прогонит за Танжер давнишней скорби гнет И радость пылкую из Рея призовет». Выдерживай вино! Пускай промчатся годы И позабудутся тревоги и невзгоды. Тогда средь ярких роз и лилий поутру Ты собери гостей на царственном пиру. Ты сделай свой приют блаженным садом рая, Блестящей роскошью соседей поражая. Ты свой приют укрась издельем мастеров, И золотом одежд, и яркостью ковров, Умельцев пригласи, певцов со всей округи, Пусть флейта зазвенит возлюбленной подруги. В ряду вельмож везир воссядет — Балами, А там — дихкан Салих с почтенными людьми. На троне впереди, блистая несказанно, Воссядет царь царей, властитель Хорасана. Красавцев тысяча предстанут пред царем: Сверкающей луной любого назовем! Венками пестрыми те юноши увиты, Как красное вино, пылают их ланиты. Здесь кравчий – красоты волшебной образец, Тюрчанка — мать его, хакан — его отец. Поднялся — радостный, веселый — царь высокий. Приблизился к нему красавец черноокий, Чей стан, что кипарис, чьи щеки ярче роз. И чашу с пламенным напитком преподнес, Чтоб насладился царь вином благоуханным Во здравие того, кто правит Саджастаном. Его сановники с ним выпьют заодно, Они произнесут, когда возьмут вино: «Абу Джафар Ахмад ибн Мухаммад! Со славой Живи, благословен иранскою державой! Ты – справедливый царь, ты – солнце наших лет! Ты правосудие даруешь нам и свет!» Тому царю никто не равен, скажем прямо, Из тех, кто есть и кто родится от Адама! Он – тень всевышнего, он господом избран, Ему покорным быть нам повелел Коран. Мы — воздух и вода, огонь и прах дрожащий, Он — отпрыск солнечный, к Сасану восходящий. Он царство мрачное к величию привел, И потрясенный мир, как райский сад, расцвел. Коль ты красноречив, прославь его стихами, А если ты писец, хвали его словами, А если ты мудрец, — чтоб знанья обрести, Ты должен по его последовать пути. Ты скажешь знатокам, поведаешь ученым: «Для греков он Сократ, он стал вторым Платоном!» А если шариат ты изучать готов, То говори о нем: «Он главный богослов!» Уста его — исток и мудрости, и знаний, И, выслушав его, ты вспомнишь о Лукмане. Он разум знатоков умножит во сто крат, Разумных — знанием обогатить он рад. Иди к нему, взглянуть на ангела желая: Он — вестник радости, ниспосланный из рая. На стройный стан взгляни, на лик его в цвету, И сказанного мной увидишь правоту. Пленяет он людей умом, и добротою, И благородною душевной чистотою Когда б дошли его речения к тебе, То стал бы и Кейван светить твоей судьбе. Узрев его среди чертога золотого, Ты скажешь: «Сулейман великий ожил снова!» Такому всаднику, на скакуне таком, Мог позавидовать и славный Сам в былом. А если в день борьбы, когда шумит сраженье, Увидишь ты его в военном снаряженье, Тебе покажется ничтожным ярый слон, Хотя б он был свиреп и боем возбужден. Когда б Исфандиар предстал пред царским взором, Бежал бы от царя Исфандиар с позором. Возносится горой он мирною порой, Но то гора Сейам, её удел — покой. Дракона ввергнет в страх своим копьем разящим: Тот будет словно воск перед огнем горящим. Вступи с ним в битву Марс, чья гибельна вражда, Погибель обретет небесная звезда. Когда себе налить вина велит могучий, Ты скажешь: «Вешний дождь из вешней льется тучи Из тучи только дождь пойдет на краткий срок, А от него — шелков и золота поток. С огромной щедростью лилась потопа влага. Но с большей щедростью дарит он людям благо. Великодушием он славен, и в стране Хвалы ему в цене, а злато не в цене. К великому царю поэт приходит нищий — Уходит с золотом, с большим запасом пищи. В диване должности он роздал мудрецам, И покровительство он оказал певцам. Он справедлив для всех, он полон благодати, И равных нет ему средь мусульман и знати. Насилья ты с его не видишь стороны, Перед его судом все жители равны. Простерлись по земле его благодеянья, Такого нет, кого лишил бы он даянья. Покой при нем найдет уставший от забот, Измученной душе лекарство он дает. В пустынях и степях, средь вечного вращенья, Он сам себя связал веревкой всепрощенья. Прощает он грехи, виновных пожалев, И милосердием он подавляет гнев. Нимрузом правит он, и власть его безмерна, А счастье – леопард, а враг дрожит, как серна. Подобен Амру он, чья боевая рать, Чье счастье бранное как бы живут опять. Хотя и велика, светла Рустама слава, — Благодаря ему та слава величава! О Рудаки! Восславь живущих вновь и вновь, Восславь его: тебе дарует он любовь. И если ты блеснуть умением захочешь, И если ты свой ум напильником наточишь, И если ангелов, и птиц могучих вдруг, И духов превратишь в своих покорных слуг, — То скажешь: «Я открыл достоинств лишь начало, Я много слов сказал, но молвил слишком мало…» Вот все, что я в душе взлелеял глубоко. Чисты мои слова, их всем понять легко. Будь златоустом я, и самым звонким в мире, Лишь правду говорить я мог бы об эмире. Прославлю я того, кем славен род людской, Отрада от него, величье и покой. Своим смущением гордиться не устану, Хоть в красноречии не уступлю Сахбану. В умелых похвалах он шаха превознес И, верно выбрав день, их шаху преподнес Есть похвале предел — скажу о всяком смело, Начну хвалить его — хваленьям нет предела! Не диво, что теперь перед царем держав Смутится Рудаки, рассудок потеряв. О, мне теперь нужна Абу Омара смелость, С Аднаном сладостным сравниться мне б хотелось. Ужель воспеть царя посмел бы я, старик, Царя, для чьих утех всевышний мир воздвиг! Когда б я не был слаб и не страдал жестоко, Когда бы не приказ властителя Востока, Я сам бы поскакал к эмиру, как гонец, И, песню в зубы взяв, примчался б наконец! Скачи, гонец, неси эмиру извиненья, И он, ценитель слов, оценит без сомненья Смущенье старика, что немощен и слаб: Увы, не смог к царю приехать в гости раб Хочу я, чтоб царя отрада умножалась, А счастье недругов всечасно уменьшалось, Чтоб головой своей вознесся он к луне, А недруги в земной сокрылись глубине, Чтоб солнце в нем нашло счастливого собрата, Сахлана стал прочней, превыше Арарата.
Перевод С. И. Липкина
Текст: proza.ru
АБУАБДУЛЛО РУДАКИ
(860 — 941)
С тех пор как существует мирозданье, Такого нет, кто б не нуждался в знанье. Какой мы ни возмем язык и век, Всегда стремился к знанью человек. А мудрые, чтоб каждый услыхал их, Хваленья знанью высекли на скалах. От знанья в сердце вспыхнет яркий свет, Оно для тела — как броня от бед.
Абу Абдаллах Джафар Рудаки, таджикский и персидский поэт
Свыше 40 лет был при дворе правителя Бухары, затем был изгнан и умер в нищете.
(перевод С. Липкина) ОДА НА СТАРОСТЬ
| Все зубы выпали мои, и понял я впервые, Что были прежде у меня светильники живые. То были слитки серебра, и перлы, и кораллы, То были звезды на заре и капли дождевые. Все зубы выпали мои. Откуда же злосчастье? Быть может, мне нанес Кейван удары роковые? О нет, не виноват Кейван. А кто? Тебе отвечу: То сделал бог, и таковы законы вековые. Так мир устроен, чей удел – вращенъе и круженье, Подвижно время, как родник, как струи водяные. Что ныне снадобьем слывет, то завтра станет ядом, И что ж? Лекарством этот яд опять сочтут больные. Ты видишь: время старит все, что нам казалось новым, Но время также молодит деяния былые. Да, превратились цветники в безлюдные пустыни, Но и пустыни расцвели, как цветники густые. Ты знаешь ли, моя любовь, чьи кудри, словно мускус, О том, каким твой пленник был во времена иные? Теперь его чаруешь ты прелестными кудрями, – Ты кудри видела его в те годы молодые? Прошли те дни, когда, как шелк, упруги были щеки, Прошли, исчезли эти дни – и кудри смоляные. Прошли те дни, когда он был, как гость желанный, дорог; Он, видно, слишком дорог был – взамен пришли другие. Толпа красавиц на него смотрела с изумленьем, И самого его влекли их чары колдовские. Прошли те дни, когда он был беспечен, весел, счастлив, Он радости большие знал, печали – небольшие. Деньгами всюду он сорил, тюрчанке с нежной грудью Он в этом городе дарил дирхемы золотые. Желали насладиться с ним прекрасные рабыни, Спешили, крадучись, к нему тайком в часы ночные. Затем, что опасались днем являться на свиданье: Хозяева страшили их, темницы городские! |
| * — … от Саманов… — могущественная восточноиранская династия Саманидов (864-949), добившаяся культурной и политической независимости от арабского халифата и способствовавшая возникновению государства таджиков и возрождению родной культуры. |
Не для насилья и убийств мечи в руках блестят: Господь не забывает зла и воздает стократ. Не для насилья и убийств куется правый меч, Не ради уксуса лежит в давильне виноград. Убитого узрел Иса* однажды на пути, И палец прикусил пророк унынием объят. Сказал: «Кого же ты убил, когда ты сам убит? Настанет час, и твоего убийцу умертвят». Непрошенный, в чужую дверь ты пальцем не стучи, Не то услышишь: в дверь твою всем кулаком стучат. * — Иисус Христос
Зачем на друга обижаться? Пройдет обида вскоре. Жизнь такова: сегодня — радость, а завтра — боль и горе. Обида друга — не обида, не стыд, не оскорбленье; Когда тебя он приласкает, забудешь ты о ссоре. Ужель одно плохое дело сильнее ста хороших? Ужель из-за колючек розе прожить всю жизнь в позоре? Ужель искать любимых новых должны мы ежедневно? Друг сердится? Проси прощенья, нет смысла в этом споре!
Мне жизнь дала совет на мой вопрос в ответ, — Подумав, ты поймешь, что вся-то жизнь — совет: «Чужому счастью ты завидовать не смей, Не сам ли для других ты зависти предмет?» Еще сказала жизнь: «Ты сдерживай свой гнев. Кто развязал язык, тот связан цепью бед».
О, горе мне! судьбины я не знавал страшней: Быть мужем злой супруги, меняющей мужей. Ей не внушу я страха, приди я к ней со львом; А я боюсь и мухи, что села рядом с ней. Хотя она со мною сварлива и груба, Надеюсь, не умру я, спасу остаток дней.
Мы знаем: только бог не схож ни с кем из смертных, Ни с кем не сходна ты, а краше божества! Кто скажет: «День встает!» — на солнце нам укажет, Но только на тебя укажет он сперва. Ты — все, что человек в былые дни прославил, И ты — грядущего хвалебные слова!
В благоухании, в цветах пришла желанная весна, Сто тысяч радостей живых вселенной принесла она, В такое время старику нетрудно юношею стать, — И снова молод старый мир, куда девалась седина! Построил войско небосвод, где вождь — весенний ветерок. Где тучи — всадникам равны, и мнится: началась война. Здесь молний греческий огонь, здесь воин — барабанщик-гром. Скажи, какая рать была, как это полчище, сильна? Взгляни, как туча слезы льет. Так плачет в горе человек. Гром на влюбленного похож, чья скорбная душа больна. Порою солнце из-за туч покажет нам свое лицо, Иль то над крепостной стеной нам голова бойца видна? Земля на долгий, долгий срок была подвергнута в печаль, Лекарство ей принес жасмин: она теперь исцелена. Все лился, лился, лился дождь, как мускус, он благоухал*, А по ночам на тростнике лежала снега пелена. Освобожденный от снегов, окрепший мир опять расцвел, И снова в высохших ручьях шумит вода, всегда вольна. Как ослепительный клинок, сверкнула молния меж туч, И прокатился первый гром, и громом степь потрясена. Тюльпаны, весело цветя, смеются в травах луговых, Они похожи на невест, чьи пальцы выкрасила хна. На ветке ивы соловей поет о счастье, о любви, На тополе поет скворец от ранней зорьки дотемна. Воркует голубь древний сказ на кипарисе молодом, О розе песня соловья так упоительно звучна. Живите весело теперь и пейте славное вино, Пришла любовников пора, им радость встречи суждена. Скворец на пашне, а в саду влюбленный стонет соловей, Под звуки лютни пей вино, — налей же, кравчий, нам вина! Седой мудрец приятней нам того вельможи, что жесток, Хотя на вид и хороша поры весенней новизна. Твой взлет с паденьем сопряжен, в твоем паденье виден взлет, Смотри, смутился род людской, пришла в смятение страна. Среди красивых, молодых блаженно дни ты проводил, Обрел желанное в весне — на радость нам она дана. * — мускус в поэзии — синоним благоухания и черного цвета
МАТЬ ВИНА
| Нам надо мать вина сперва предать мученью *, Затем само дитя подвергнуть заключенью. Отнять нельзя дитя, покуда мать жива, – Так раздави ее и растопчи сперва! Ребенка малого не позволяют люди До времени отнять от материнской груди: С весны до осени он должен целиком Семь полных месяцев кормиться молоком. Затем, кто чтит закон, творцу хвалы возносит, Мать в жертву принесет, в тюрьму ребенка бросит. Дитя, в тюрьму попав, тоскуя от невзгод, Семь дней в беспамятстве, в смятенье проведет. Затем оно придет в сознанье постепенно Забродит, забурлит – и заиграет пена. То бурно прянет вверх, рассудку вопреки. То буйно прыгнет вниз, исполнено тоски. Я знаю, золото на пламени ты плавишь, Но плакать, как вино, его ты не заставишь С верблюдом бешеным сравню дитя вина, Из пены вздыбленной родится сатана! Все дочиста собрать не должен страж лениться: Сверканием вина озарена темница. Вот успокоилась, как укрощенный зверь Приходит страж вина и запирает дверь. Очистилось вино и сразу засверкало Багрянцем яхонта и пурпуром коралла Йеменской яшмы в нем блистает красота, В нем бадахшанского рубина краснота Понюхаешь вино – почуешь, как влюбленный, И амбру с розами, и мускус благовонный. Теперь закрой сосуд, не трогай ты вина, Покуда не придет созревшая весна. Тогда раскупоришь кувшин ты в час полночный. И пред тобой родник блеснет зарей восточной. Воскликнешь: “Это лал, ярка его краса, Его в своей руке держал святой Муса!* Его отведав, трус в себе найдет отвагу, И в щедрого оно преображает скрягу… А если у тебя – бесцветный, бледный лик, Он станет от вина пунцовым, как цветник. Кто чашу малую испробует вначале, Тот навсегда себя избавит от печали. Прогонит за Танжер давнишней скорби гнет И радость пылкую из Рея* призовет”. Выдерживай вино! Пускай промчатся годы И позабудутся тревоги и невзгоды. Тогда средь ярких роз и лилий поутру Ты собери гостей на царственном пиру. Ты сделай свой приют блаженным садом рая, Блестящей роскошью соседей поражая. Ты свой приют укрась издельем мастеров, И золотом одежд, и яркостью ковров, Умельцев пригласи, певцов со всей округи, Пусть флейта зазвенит возлюбленной подруги. В ряду вельмож везир воссядет – Балами, А там – дихкан* Салих с почтенными людьми. На троне впереди, блистая несказанно, Воссядет царь царей, властитель Хорасана*. Красавцев тысяча предстанут пред царем: Сверкающей луной любого назовем! Венками пестрыми те юноши увиты, Как красное вино, пылают их ланиты. Здесь кравчий – красоты волшебной образец, Тюрчанка – мать его, хакан – его отец*. Поднялся – радостный, веселый – царь высокий. Приблизился к нему красавец черноокий, Чей стан, что кипарис, чьи щеки ярче роз. И чашу с пламенным напитком преподнес, Чтоб насладился царь вином благоуханным Во здравие того, кто правит Саджастаном*. Его сановники с ним выпьют заодно, Они произнесут, когда возьмут вино: “Абу Джафар Ахмад ибн Мухаммад! Со славой Живи, благословен иранскою державой! Ты – справедливый царь, ты – солнце наших лет! Ты правосудие даруешь нам и свет!” Тому царю никто не равен, скажем прямо, Из тех, кто есть и кто родится от Адама! Он – тень всевышнего, он господом избран, Ему покорным быть нам повелел Коран*. Мы – воздух и вода, огонь и прах дрожащий, Он – отпрыск солнечный, к Сасану восходящий. Он царство мрачное к величию привел, И потрясенный мир, как райский сад, расцвел. Коль ты красноречив, прославь его стихами, А если ты писец, хвали его словами, А если ты мудрец, – чтоб знанья обрести, Ты должен по его последовать пути. Ты скажешь знатокам, поведаешь ученым: “Для греков он Сократ, он стал вторым Платоном!” А если шариат* ты изучать готов, То говори о нем: “Он главный богослов!” Уста его – исток и мудрости, и знаний, И, выслушав его, ты вспомнишь о Лукмане*.Он разум знатоков умножит во сто крат, | Разумных – знанием обогатить он рад. Иди к нему, взглянуть на ангела желая: Он – вестник радости, ниспосланный из рая. На стройный стан взгляни, на лик его в цвету, И сказанного мной увидишь правоту. Пленяет он людей умом, и добротою, И благородною душевной чистотою Когда б дошли его речения к тебе, То стал бы и Кейван светить твоей судьбе*. Узрев его среди чертога золотого, Ты скажешь: “Сулейман великий ожил* снова!” Такому всаднику, на скакуне таком, Мог позавидовать и славный Сам* в былом. А если в день борьбы, когда шумит сраженье, Увидишь ты его в военном снаряженье, Тебе покажется ничтожным ярый слон, Хотя б он был свиреп и боем возбужден. Когда б Исфандиар* предстал пред царским взором, Бежал бы от царя Исфандиар с позором. Возносится горой он мирною порой, Но то гора Сейам, ее удел — покой. Дракона ввергнет в страх своим копьем разящим: Тот будет словно воск перед огнем горящим. Вступи с ним в битву Марс, чья гибельна вражда, Погибель обретет небесная звезда. Когда себе налить вина велит могучий, Ты скажешь: “Вешний дождь из вешней льется тучи Из тучи только дождь пойдет на краткий срок, А от него – шелков и золота поток. С огромной щедростью лилась потопа влага. Но с большей щедростью дарит он людям благо. Великодушием он славен, и в стране Хвалы ему в цене, а злато не в цене. К великому царю поэт приходит нищий – Уходит с золотом, с большим запасом пищи. В диване должности он роздал* мудрецам, И покровительство он оказал певцам. Он справедлив для всех, он полон благодати, И равных нет ему средь мусульман и знати. Насилья ты с его не видишь стороны, Перед его судом все жители равны. Простерлись по земле его благодеянья, Такого нет, кого лишил бы он даянья. Покой при нем найдет уставший от забот, Измученной душе лекарство он дает. В пустынях и степях, средь вечного вращенья, Он сам себя связал веревкой всепрощенья. Прощает он грехи, виновных пожалев, И милосердием он подавляет гнев. Нимрузом правит он*, и власть его безмерна, А счастье – леопард, а враг дрожит, как серна. Подобен Амру он, чья боевая рать, Чье счастье бранное как бы живут опять. Хотя и велика, светла Рустама слава*, – Благодаря ему та слава величава! О Рудаки! Восславь живущих вновь и вновь, Восславь его: тебе дарует он любовь. И если ты блеснуть умением захочешь, И если ты свой ум напильником наточишь, И если ангелов, и птиц могучих вдруг,II духов превратишь в своих покорных слуг, – То скажешь: “Я открыл достоинств лишь начало, Я много слов сказал, но молвил слишком мало…” Вот все, что я в душе взлелеял глубоко. Чисты мои слова, их всем понять легко. Будь златоустом я, и самым звонким в мире, Лишь правду говорить я мог бы об эмире. Прославлю я того, кем славен род людской, Отрада от него, величье и покой. Своим смущением гордиться не устану, Хоть в красноречии не уступлю Сахбану*. В умелых похвалах он шаха превознес И, верно выбрав день, их шаху преподнес Есть похвале предел – скажу о всяком смело, Начну хвалить его – хваленьям нет предела! Не диво, что теперь перед царем держав Смутится Рудаки, рассудок потеряв. О, мне теперь нужна Абу Омара смелость, С Аднаном сладостным* сравниться мне б хотелось. Ужель воспеть царя посмел бы я, старик, Царя, для чьих утех всевышний мир воздвиг! Когда б я не был слаб и не страдал жестоко, Когда бы не приказ властителя Востока, Я сам бы поскакал к эмиру, как гонец, И, песню в зубы взяв, примчался б наконец! Скачи, гонец, неси эмиру извиненья, И он, ценитель слов, оценит без сомненья Смущенье старика, что немощен и слаб: Увы, не смог к царю приехать в гости раб Хочу я, чтоб царя отрада умножалась, А счастье недругов всечасно уменьшалось, Чтоб головой своей вознесся он к луне, А недруги в земной сокрылись глубине, Чтоб солнце в нем нашло счастливого собрата, Сахлана стал прочней, превыше Арарата. |
| * — Мать вина — имеется в виду виноградная гроздь, «дитя» которой, вино, заключается в кувшин, как в темницу; * — Муса — библейский Моисей * — Рей — название города, развалины которого сохранились близ Тегерана * — Дихкан — в древности представитель родовой знати * — Хорасан — область восточного Ирана, северо-западного Афганистана, юга Туркменистана и Узбекистана * — Тюрчанка — в персидской литературе синоним красавицы; хакан — титул правителя тюрков * — Саджастан (Сеистан) — область южнее Хорасана (родина легендарных богатырей — Заля, Рустама) * — Коран — священная книга мусульман * — Шариат — свод мусульманского права * — Лукман — символ мудрости и знаний * — Кейван — планета Сатурн * — Сулейман — царь Соломон — символ мудрости и богатства * — Сам — легендарный богатырь из Сеистана * — Исфандиар — герой древнеиранских сказаний * — Диван — орган управления финансами и земельными владениями, государственная канцелярия * — Нимруз — другое название Сеистана * — Рустам — легендарный богатырь древнеиранских (арийских) сказаний * — Сахбан — известный арабский оратор * — Аднан — предок пророка Мухаммада |
(перевод В. Левика)
Казалось, ночью на декабрь апрель обрушился с высот. Покрыл ковром цветочным дол и влажной пылью – небосвод Омытые слезами туч, сады оделись в яркий шелк, И пряной амбры аромат* весенний ветер нам несет. Под вечер заблистал в полях тюльпана пурпур огневой, В лазури скрытое творцом явил нам облаков полет. Цветок смеется мне вдали, – иль то зовет меня Лейли?* Рыдая, облако пройдет, – Меджнун, быть может, слезы льет? И пахнет розами ручей, как будто милая моя Омыла розы щек своих в голубизне прозрачных вод: Ей стоит косу распустить – и сто сердец блаженство пьют, Но двести кровью изойдут, лишь гневный взор она метнет. Покуда розу от шипа глупец не в силах отличить, Пока безумец, точно мед, дурман болезнетворный пьет, Пусть будут розами шипы для всех поклонников твоих И,
как дурман, твои враги пусть отвергают сладкий мед… * — амбра — воскообразное вещество, употреблявшееся
для благовонных курений (в парфюмерии) * — Лейли — возлюбленная Кейса, прозванного Меджнуном (по-арабски — «одержимый»)
Для радостей низменных тела я дух оскорбить бы не мог, Позорно быть гуртоправом тому, кто саном высок. В иссохшем ручье Эллады не станет искать воды Тот, кто носителем правды явился в мир как пророк. Мой стих – Иосиф Прекрасный*, я пленник его красоты. Мой стих – соловьиная песня, к нему приковал меня рок. Немало вельмож я видел и не в одном распознал Притворную добродетель и затаенный порок. Одно таил я желанье: явиться примером для них. И вот… разочарованье послал мне в награду бог. * — библейский Иосиф — синоним красоты
Будь весел с черноокою вдвоем, Затем что сходен мир с летучим сном. Ты будущее радостно встречай, Печалиться не стоит о былом. Я и подруга нежная моя, Я и она – для счастья мы живем. Как счастлив тот, кто брал и кто давал, Несчастен равнодушный скопидом. Сей мир, увы, лишь вымысел и дым, Так будь что будет, насладись вином!
Самум разлуки налетел – и нет тебя со мной! С корнями вырвал жизнь мою он из земли родной. Твой локон – смертоносный лук, твои ресницы – стрелы. Моя любовь! Как без тебя свершу я путь земной! И кто дерзнет тебя спросить: “Что поцелуй твой стоит?” Ста жизней мало за него, так как же быть с одной? Ты солнцем гордой красоты мой разум ослепила. Ты сердце опалила мне усладою хмельной.
Я потерял покой и сон – душа разлукою больна, Так не страдал еще никто во все века и времена. Но вот свиданья час пришел, и вмиг развеялась печаль: Тому, кто встречи долго ждал, стократно сладостна она, Исполнен радости, я шел давно знакомою тропой, И был свободен мой язык, моя душа была ясна. Как с обнаженной грудью раб, я шел знакомою тропой, И вот навстречу мне она, как кипарис, тонка, стройна. И мне, ласкаясь, говорит: “Ты истомился без меня?” И мне, смущаясь, говорит: “Твоя душа любви верна?” И я в ответ: “О ты, чей лик затмил бы гурий красотой! О ты, кто розам красоты на посрамленье рождена! Мой целый мир – в одном кольце твоих агатовых кудрей, В чоуганы локонов* твоих вся жизнь моя заключена. Я сна лишился от тоски по завиткам душистых кос, И от тоски по блеску глаз лишился я навеки сна. Цветет ли роза без воды? Взойдет ли нива без дождя? Бывает ли без солнца день, без ночи – полная луна?” Целую лалы* уст ее – и точно сахар на губах, Вдыхаю гиацинты щек – и амброй грудь моя полна. Она то просит: дай рубин – и я рубин ей отдаю, То словно чашу поднесет – и я пьянею от вина… * — чоуган — палка с загнутым концом для чоуганбози (игра, напоминающая конное поло) * — лалы — рубин — синоним губ возлюбленной
Налей вина мне, отрок стройный, багряного, как темный лал, Искристого, как засверкавший под солнечным лучом кинжал. Оно так хмельно, что бессонный, испив, отрадный сон узнал, Так чисто, что его бы всякий водою розовой назвал. Вино – как слезы тучки летней, а тучка – полный твой фиал*. Испей – и разом возликуешь, все обретешь, чего желал. Где нет вина – сердца разбиты, для них бальзам – вина кристалл Глотни мертвец его хоть каплю, он из могилы бы восстал И пребывать вино достойно в когтях орла, превыше скал, Тогда – прославим справедливость! – его бы низкий не достал. * — фиал — чаша, пиала
О трех рубашках, красавица, читал я в притче седой Все три носил Иосиф, прославленный красотой, Одну окровавила хитрость, обман разорвал другую, От благоухания третьей прозрел Иаков слепой Лицо мое первой подобно, подобно второй мое сердце, О, если бы третью найти мне начертано было судьбой.
(перевод И. Сельвинского)
Ветер, вея от Мульяна *, к нам доходит. Чары яр * моей желанной к нам доходят… Что нам брод Аму шершавый? Нам такой, Как дорожка златотканая, подходит. Смело в воду! Белоснежным скакунам По колена пена пьяная доходит. Радуйся и возликуй, о Бухара: Шах к тебе, венчанная, приходит. Он – как тополь! Ты – как яблоневый сад! Тополь в сад благоухания приходит. Он – как месяц! Ты – как синий небосвод! Ясный месяц в небо раннее восходит.* — Мульян — речка в Бухаре * — яр — подруга
| * * * Да, верно: к мудрецу наш мир не справедлив. От мира благ не жди, а будь трудолюбив. Бери и отдавай, затем что счастлив тот, Кто брал и отдавал, богатства накопив. | * * * Не для того свои седины я крашу в черный цвет, Чтоб молодым считаться снова, грешить на склоне лет. Кто скорбно плачет об умершем, тот в черное одет, Скорбя о юности, седины я крашу в черный цвет. |
| * * * Цветок мой желанный, кумир тонкостанный, О, где долгожданный напиток твой пьяный? Он веет прохладой. Меня ты обрадуй Хмельною отрадой зимы несказанной. | * * * Как не ласкай змею, назвав любимым чадом, — Она, рассвирепев, тебя отравит ядом. Кто мерзок — мерзостью змеиной обладает. С мерзавцем не водись, небудь с презренным рядом. |
| * * * Вещам не зная истинной цены, Ужель ты создан богом для войны? Послушай, обладатель жизни краткой, Ужель тебе сражения нужны? | * * * Хотя, с тобою разлучен, познал я горькое страдание, Страданье — радость, если в нем таится встречи ожиданье. Я размышляю по ночам, счастливый, я твержу: о боже! Коль такова разлука с ней, то каково же с ней свиданье! |
| * * * За право на нее смотреть я отдал сердце по дешевке. Не дорог был и поцелуй: я жизнь мою вручил торговке. Однако если торгашом стать сужденно моей плутовке, То жизнь мою за поцелуй тотчас торгаш отнимет ловкий! | * * * О лик твой — море красоты, где множество щедрот. О, эти зубы — жемчуга и раковина — рот. А брови черные — корабль, на лбу морщины — волны, И омут — подбородок твой, глаза — водоворот! |
| * * * Прелесть смоляных, вьющихся кудрей От багрянных роз кажется нежней. В каждом узелке — тысяча сердец, В каждом завитке — тысяча скорбей. | * * * Мы прятали кольцо, играя, — потеха для сердец. Сменялся проигрыш удачей — таков удел колец. А мне судьба не подарила ни одного кольца, Но вот уж полночь миновала и повести конец. |
| * * * В конце концов любой из нас на два способен дела: Иль принимает он удар, иль ударяет смело. Нет ничего, что до конца познало б разрушенье, Нет никого, кто б сразу был разрушен до предела. | * * * Судьбу свою благослови и справедливо ты живи, Оковы горя разорви, вольнолюбиво ты живи, Ты не горюй, когда себя среди богатых не найдешь, — Найдя себя средь бедняков, легко, счастливо ты живи. |
| * * * Как жаль, что отпрыск неразумный Рождается от мудреца: Не получает сын в наследство Талант и знания отца. | * * * На мир взгляни разумным оком, Не так, как прежде ты глядел. Мир — это море. Плыть желаешь? Построй корабль из добрых дел. |
| * * * Все, что видишь, все, что любишь, недостойно мудреца, Зелень, и миндаль, и вина — нет им счета, нет конца! Мир — змея, а честолюбец — это тот, кто ловит змей, Но змея от века губит неудачного ловца. | * * * Просителей иные не выносят, Не выслушав, на полуслове бросят. Ты слушаешь, но выслушать не в силах, А каково же мне, который просит? |
(перевод В. Левика)
| * * * Всевышний спас меня от горя, четыре качества мне дав: Прославленное имя, разум, здоровье и хороший нрав. Любой, кому даны всевышним четыре качества такие, Пройдет свой долгий путь без горя, людских печалей не узнав. | * * * «Пришла…» — «Кто?» — «Милая». — «Когда?» — «Предутренней зарей. Спасалась от врага…» — «Кто враг?» — «Ее отец родной. И дважды я поцеловал…» — «Кого?» — «Ее уста». — «Уста?» — «Нет». — «Что ж?» — «Рубин». — «Какой?» — «Багровоогневой». |
| * * * Если рухну бездыханный, страсти бешенством убит, И к тебе из губ раскрытых крик любви не излетит, Дорогая, сядь на коврик и с улыбкою скажи: «Как печально! Умер, бедный, не стерпев моих обид!» | * * * Те, перед кем ковер страданий послало горе, — вот кто мы; Те, кто скрывает в сердце пламень и скорбь во взоре, — вот кто мы; Те, кто игрою сил враждебных впряжен в ярем судьбы жестокой, Кто носится по воле рока в бурлящем море, — вот кто мы. |
| * * * Аромат и цвет похищен был тобой у красных роз: Цвет взяла для щек румяных, аромат — для черных кос. Станут розовыми воды, где омоешь ты лицо. Пряным мускусом повеет от распущенных волос. | * * * Слепую прихоть подавляй — и будешь благороден! Калек, слепых не оскорбляй — и будешь благороден! Не благороден, кто на грудь упавшему наступит. Нет! Ты упавших поднимай — и будешь благороден! |
| * * * Как тебе не надоело в каждом ближнем видеть скрягу, Быть слепым и равнодушным к человеческой судьбе! Изгони из сердца жадность, ничего не жди от мира, И тотчас безмерно щедрым мир покажется тебе. | * * * О время! Юношей богатым, светлоречивым, ясноликим Сюда для службы он явился на гордом скакуне верхом. Ну, а понравится ль он шаху, когда спустя десятилетья Он возвратится нищий, старый, проделав дальний путь пешком? |
| * * * Оставь михраб!* Предпочитай любовь. Где гурии* Тараза, Бухары? Живи для них! Мой бог молитв не любит, Он для любовной создал нас игры. * — михраб — сводчатая ниша в мечети, указывающая направление к Мекке, в направление которой обращено лицо во время молитвы. * — гурии — красавицы. | * * * Поцелуй любви желанный, Он с водой соленой схож: Тем сильнее жаждешь влаги, Чем неистевее пьешь. |
| * * * Соблазны тела — деньги, угодья, отдых праздный; Наука, знанья, разум — души моей соблазны. | * * * К добру и миру тянется мудрец, К войне и распрям тянется глупец. |
| * * * Всегда дружу я с тем, кто осужден толпой, Зато я не дружу с ничтожною судьбой. | * * * Каждый день ты ловишь ухом сладких песен звоны, Но услышать ты не хочешь угнетенных стоны. |
| * * * Прекрасен день весны — пахучий, голубой, Но мне милее ночь свидания с тобой. | * * * Пусть одежда будет грязной — чистым должен быть я сам, Горе вам, сердцам нечистым, горе вам, дурным глазам. |
| * * * Иди, постигни опыт жизни — и малая его крупица Тебе, чтоб одолеть преграды, всегда и всюду пригодится. | * * * Пока я жив, тебя хвалю я, труда не ведая иного: Ты пахота моя, и жатва, и молотьба — и поле снова! |
| * * * У этих мясо на столе, из миндаля пирог отменный, А эти впроголодь живут, добыть им трудно хлеб ячменный. | * * * Где честный должен восседать, там восседает мерзкий плут, Почетом окружен осел, в пренебрежении верблюд. |
| * * * О горе: коршун двести лет живет, А ласточка — всего один лишь год. | * * * Неверно, что мудрец великий в своих наследниках живет: Увы, продлится род, но мудрость не перейдет из рода в род. |
| * * * Считает сытый наглецом голодного, что хлеба просит, — Здоровый, он чужой недуг легко, как видно переносит! | * * * Один только враг — это много, беда, А сотни друзей — это мало всегда. |
| * * * Ты не газель: в мои тенета ты идешь, сама того желая, Так не ищи освобожденья, не вырывайся дорогая! | * * * Любовь — мой труд и помыслы мои, Мне мир не нужен, если нет любви! |
| * * * Целый месяц мне тебя непрестанно б целовать: По частям тебя мой долг не хочу я отдавать! | * * * Ты одинок средь сотни тясяч лиц. Ты одинок без сотни тясяч лиц. |
ИЗ «КАЛИЛЫ И ДИМНЫ»
| * * * Нет в мире радости сильней, Чем лицезренье близких и друзей. Нет на земле мучительнее муки, Чем быть с друзьями славными в разлуке. | * * * О ком-нибудь узнав, что он мне враг. Что хочет он меня повергнуть в прах, Я стану с ним дружить всегда и всюду, С ним ласково беседовать я буду. |
| * * * К тебе стремится прелесть красоты, Как вниз поток стремится с высоты. | * * * От слов своих бывал я огорченным, Бывал я рад словам неизреченным. |
Творчество
Рудаки пользовался расположением эмира Насра II. В течение нескольких десятилетий возглавлял плеяду поэтов при дворе саманидских правителей Бухары; имел богатство и славу[1].
Рудаки был довольно плодовитым автором. Он писал поэмы, касыды, газели, рубаи, лугз (или чистан), кит’а и др.[24] По преданиям от него дошло более 130 тыс. двустиший; другая версия — 1300 тыс. — неправдоподобна[25]. По сообщению Ауфи, произведения Рудаки составляют сто тетрадей[24].
Рудаки считается основателем персидской литературы[5][6], родоначальником поэзии на фарси[25]. Рано прославился как певец и музыкант-рапсод, а также как поэт. Получил хорошее схоластическое образование, хорошо знал арабский язык, а также Коран. Факт слепости Рудаки от рождения опровергает советский учёный Герасимов М. М., автор методики восстановления внешнего облика человека на основе скелетных остатков, утверждая, что ослепление наступило не ранее 60 лет[26]. Иранский учёный Саид Нафиси, который утверждает, что Рудаки и Саманидский эмир Наср были исмаилитами и в 940 году было большое восстание против исмаилитов. По совету визиря, который ненавидел Рудаки, Наср приказал ослепить поэта и конфисковать его имущество. После того, как другой придворный поэт, ранее завидовавший Рудаки, пристыдил его словами: «В истории ты запомнишься как правитель, ослепивший великого поэта», Наср, сильно пожалев о содеянном, велел казнить визиря и щедро одарить Рудаки, но поэт отказался от щедрых даров и умер в нищете в родной деревне Панджруд. В 1958 году на месте предполагаемой могилы поэта был воздвигнут мавзолей[1].
Из литературного наследия Рудаки (по преданию — более 130 тыс. двустиший; другая версия — 1300 тыс. — неправдоподобна)[25] дошла до нас едва лишь тысяча двустиший. Целиком сохранились касыда «Мать вина» (933 год), автобиографическая касыда «Жалоба на старость», а также около 40 четверостиший (рубаи))[25]. Остальное — фрагменты произведений панегирического, лирического и философско-дидактического содержания, в том числе отрывки из поэмы «Калила и Димна» (перевод с арабского, 932), и пяти других поэм.
Наряду с хвалебной и анакреонтической темами в стихах Рудаки звучит вера в силу человеческого разума, призыв к знанию, добродетели, активному воздействию на жизнь. Простота поэтических средств, доступность и яркость образов в поэзии Рудаки и его современников характеризуют созданный ими хорасанский стиль[en]*, сохранявшийся до конца XII века.
Касыда «Мать вина»
(Из послания, приложенного к дарственному кувшину с вином)
Мать вина
|
|
|
Примечания
- ↑ 12345678
Чалисова, 2015. - Rudaki // Britannica
- Iran. viii. Persian literature (2) Classical // Iranica
- Seyed-Gohrab, Ali Asghar.
Metaphor and Imagery in Persian Poetry : [англ.]. — BRILL, 2011-10-14. — P. 18. — ISBN 978-90-04-21764-5. - ↑ 12Rūdakī
— статья из Британской энциклопедии - ↑ 1 2Iran VIII. Persian literature (2) Classical
— статья из Encyclopædia Iranica - ↑ 12
Мирзоев, 1968, с. 85—86. - ↑ 12
Мирзоев, 1968, с. 88. - Тагирджанов, 1968, с. 26—27.
- Мирзо-заде, 1958, с. 6.
- Мирзоев, 1968, с. 84.
- ↑ 12
Тагирджанов, 1968, с. 34. - ↑ 12
Мирзо-заде, 1958, с. 7. - Тагирджанов, 1968, с. 61—62.
- Мирзо-заде, 1958, с. 8.
- Брагинский, 1989, с. 9.
- Тагирджанов, 1968, с. 76—77.
- Тагирджанов, 1968, с. 32—33.
- Тагирджанов, 1968, с. 37.
- Тагирджанов, 1968, с. 40.
- Мирзоев, 1968, с. 89.
- Тагирджанов, 1968, с. 43.
- Мирзоев, 1968, с. 97.
- ↑ 12
Тагирджанов, 1968, с. 282. - ↑ 1234
Рудаки // Большая советская энциклопедия : [в 30 т.] / гл. ред. А. М. Прохоров. — 3-е изд. — М. : Советская энциклопедия, 1969—1978. - Реконструкция М. М. Герасимов 1957 (неопр.)
(недоступная ссылка). Дата обращения: 30 ноября 2012. Архивировано 17 июня 2013 года. - Русский Букер — Литературная Премия — Russian Booker. (неопр.)
(недоступная ссылка). www.russianbooker.org. Дата обращения: 11 августа 2021. Архивировано 29 мая 2021 года. - Литературная премия Студенческий Букер — 2013 (неопр.)
. studbooker.rsuh.ru. Дата обращения: 11 августа 2021. - Культура Советского Азербайджана. — Б.: Азербайджанское государственное издательство, 1980. — С. 89. — 180 с.
Абуабдулло Рудаки — Стихи о старости: Стих
Все зубы выпали мои, и понял я впервые, Что были прежде у меня светильники живые.
То были слитки серебра, и перлы, и кораллы, То были звезды на заре и капли дождевые.
Все зубы выпали мои. Откуда же злосчастье? Быть может, мне нанес Сатурн удары роковые?
О нет, не виноват Сатурн. А кто? Тебе отвечу: То сделал бог, и таковы законы вековые.
Так мир устроен, чей удел – вращенъе и круженье, Подвижно время, как родник, как струи водяные.
Что ныне снадобьем слывет, то завтра станет ядом, И что ж? Лекарством этот яд опять сочтут больные.
Ты видишь: время старит все, что нам казалось новым, Но время также молодит деяния былые.
Да, превратились цветники в безлюдные пустыни, Но и пустыни расцвели, как цветники густые.
Ты знаешь ли, моя любовь, чьи кудри, словно мускус, О том, каким твой пленник был во времена иные?
Теперь его чаруешь ты прелестными кудрями, – Ты кудри видела его в те годы молодые?
Прошли те дни, когда, как шелк, упруги были щёки, Прошли, исчезли эти дни – и кудри смоляные.
Прошли те дни, когда он был, как гость желанный, дорог; Он, видно, слишком дорог был – взамен пришли другие.
Толпа красавиц на него смотрела с изумленьем, И самого его влекли их чары колдовские.
Прошли те дни, когда он был беспечен, весёл, счастлив, Он радости большие знал, печали – небольшие.
Деньгами всюду он сорил, тюрчанке с нежной грудью Он в этом городе дарил дирхемы золотые.
Желали насладиться с ним прекрасные рабыни, Спешили, крадучись, к нему тайком в часы ночные.
Затем, что опасались днем являться на свиданье: Хозяева страшили их, темницы городские!
Что было трудным для других, легко мне доставалось: Прелестный лик, и стройный стан, и вина дорогие.
Я сердце превратил свое в сокровищницу песен, Моя печать, моё тавро – мои стихи простые.
Я сердце превратил свое в ристалище веселья, Не знал я, что такое грусть, томления пустые.
Я в мягкий шелк преображал горячими стихами Окаменевшие сердца, холодные и злые.
Мой слух всегда был обращен к великим словотворцам, Мой взор красавицы влекли, шалуньи озорные.
Забот не знал я о жене, о детях, о семействе. Я вольно жил, я не слыхал про тяготы такие.
О, если б Рудаки могла ты видеть в эти годы, А не теперь, когда я стар и дни пришли плохие.
Тогда звенел я соловьём, слагая песнопенья, Тогда я гордо обходил сады, края земные.
Тогда я был слугой царям и многим – близким другом, Теперь я растерял друзей, вокруг – одни чужие.
Теперь стихи мои живут во всех чертогах царских, В моих стихах цари живут, дела их боевые.
Заслушивался Хорасан твореньями поэта, Их переписывал весь мир, чужие и родные.
Куда бы я ни приходил в жилища благородных, Я всюду яства находил и кошели тугие.
Я не служил другим царям, я только от Саманов, Обрел величье, и добро, и радости мирские,
Мне сорок тысяч подарил властитель Хорасана, Пять тысяч дал эмир Макан – даренья недурные.
У слуг царя по мелочам набрал я восемь тысяч, Счастливый, песни я слагал правдивые, прямые.
Лишь должное воздал эмир мне щедростью подобной, А слуги, следуя царю, раскрыли кладовые,
Но изменились времена, и сам я изменился, Дай посох: с посохом, с сумой должны брести седые.
Жизненный путь
Имя и кунья
Сам’ани, а вслед за ним Шейх Манини, в качестве имени и куньи поэта называет «Абу Абдуллах Джа‘фар ибн Мухаммад ибн Хаким ибн Абду-р-Рахман ибн Адам ар-Рудаки, поэт Самаркандский». Такая тенденция, но порой с некоторыми опущениями, сохранятся до XV века. Начиная же с XV века, источники приводят иную кунью поэта. Так, по Даулатшаху Самарканди его звали «Устад Абу-ль-Хасан Рудаки». Валих Дагистани пишет: «Его собственное имя — Абдуллах, а кунья — Абу Джа‘фар и Абу-ль-Хасан»
[7]. Риза Кули-хан не смог разрешить этот вопрос и написал:
«Его имя собственное Мухаммад, кунья — Абу-ль-Хасан. Некоторые считают его именем Абдуллах, другие же считают его куньей Абу Абдуллах, а именем Джа‘фар ибн Мухаммад»
[7].
Рождение
О жизни и деятельности Рудаки известно довольно мало. Единственным источником, сообщающим о раннем периоде жизни, является «Лубаб аль-албаб» («Сердцевина сердец»)[8]. Дату рождения Рудаки источники не сообщают. Исследователи, исходя из года смерти поэта и из отдельных его высказываний, делали относительно неё разные предположения. Европейские авторы называли датой рождения начало второй половины III в. х./865 г. (H. Ethe), ок. 880 г. (Pizzi, W. Jackson), четвёртая четверть IX в. (Ch. Pickering) и конец IX в. (F. F. Arbuthnot). По мнению А. Крымского Рудаки родился в то время, когда Бухара перешла из рук Саффаридов в руки Саманидов (874 г.); Е. Э. Бертельс указывал в качестве даты 855—860 гг.; А. Дехоти и М. Занд — 850—860; Мирзозода — 858; И. С. Брагинский — 50-е гг. IX в.; А. М. Мирзоев — начало второй половины IX в.; С. Нафиси — ок. 873—874 г. или в середине III в. х./ок. 864—865 гг. III в. х.[9].
Место его рождения до 1940 года не было известно. По мнению одних родиной Рудаки являлась Бухара, другие считали Самарканд, третьи — селение Панджруд. На основе письменных свидетельств и общения с местными жителями, крупнейший таджикский писатель и литературовед Садриддин Айни пришёл к заключению, что родиной поэта является селение Рудак. Ему же удалось установить место захоронения поэта в кишлаке Панджруд[10]. К какому социальному классу принадлежала семья Рудаки неизвестно. Но из одного бейта вытекает, что поэт был выходцем из низов и что ему пришлось претерпеть трудности:
| [Носил] я чарыки, [ездил] на осле, а теперь достиг того, Что признаю китайские сапоги и арабского коня[11]. |
А. Т. Тагирджанов полагает, что отец поэта либо принадлежал к духовенству, либо был образованным человеком. Останавливая своё внимание на том, что к восьмилетнему возрасту Рудаки знал наизусть Коран, он высказывает предположение, что учить священную книгу поэт начал с 5-6 лет, поскольку выучить наизусть книгу на неизвестном языке «дело довольно сложное». По всей вероятности, необходимо было ежедневно по несколько часов читать ему, а делать это могли как родители ребёнка, так и кто-нибудь из жителей селения или его имам[12].
Слепота?
500 таджикских сомони с изображением Рудаки
Начиная с конца X века в литературе встречаются утверждения, что Рудаки был слеп от рождения[13]. По сообщению писателя и учёного конца XII — начала XIII вв. Мухаммада Ауфи, отмечавшего врождённую слепоту поэта, «он был настолько способный и восприимчивый, что в восемь лет выучил наизусть весь Коран и научился читать, стал сочинять стихи и высказывать глубокие мысли»
[8]. Вслед за М. Ауфи его высказывания повторяли авторы последующих антологий. Этого же мнения вплоть до 1958 года придерживались многие советские исследователи творчества Рудаки. Впервые усомнился в этом H. Ethe, а вслед за ним J. Darmesteter, I. Pizzi, E. Browne, W. Jackson и А. Крымский[14].
Французский ориенталист Дж. Дармстетер, не отрицая слепоту поэта, в то же время замечает, что «взор Рудаки видел так ясно, что порою мы подвергаем сомнению правдивость легенды, ибо неожиданно крупную роль играют краски в тех стихотворениях, которые от него остались… и нам кажется, что он слишком забывает свою слепоту»
[13]. Х. М. Мирзо-заде обращает внимание на то, что если поэт был слепым от рождения, то представляется маловероятным, чтоб его принял в качестве придворного поэта двор Саманидов. Более того, он отмечает, что из реалистических описаний в произведениях Рудаки следует, что
«это был поэт, который имел возможность наблюдать жизненные явления своими собственными глазами»
[15]. По мнению видного советского антрополога М. М. Герасимова, восстановивший скульптурный портрет поэта по его останкам, Рудаки был ослеплён в зрелом возрасте: ему были выжжены глаза[16]. Анализируя состояние скелета Рудаки, он находит, что «Рудаки ослеплён куском раскалённого железа», причём «глазное яблоко не поражено и, вероятно, даже не деформировано». Поскольку никаких признаков, являвшихся следствием удаления глаз, не обнаружено, М. М. Герасимов считал, что Рудаки был ослеплён «только снаружи посредством ожога»[17].
При дворе Саманидов
По предположению Х. М. Мирзозода Рудаки, покинув родное селение, направился в Самарканд — главный город долины Заравшан, являвшийся вторым центром политической, экономической, научной и литературной жизни саманидского государства X века. Он обращает внимание на то, что Рудаки владел арабским языком, «который можно было изучить только в духовных школах больших центров…»[18]. С. Нафиси считает, что Рудаки отправился в Бухару из самаркандского Рудака[12]. В одном из своих стихотворений Рудаки говорит, что он прибыл в Бухару уже зрелым поэтом и состоятельным человеком:
| Слуга твой с далёкого пути, на коне, юным и богатым Прибыл к тебе, о благе твоём помышляя, блага тебе желая[19]. |
По сообщению Сам’ани Рудаки передавал хадисы со слов кадия Самарканда Исмаила ибн Мухаммада ибн Аслама и его учителя Абдаллаха ибн Абу Хамзы Самарканди. Отсюда С. Нафиси делает вывод, что Рудаки, до того как отправиться в Бухару, прибыл в Самарканд учиться и изучал тут хадисы у кадия города[20].
Когда Рудаки был привлечён ко двору Саманидов, неизвестно. Все источники сходятся на том, что он был современником саманидского эмира Насра ибн Ахмеда, правившего в 913—943 гг.[21] А. Крымский, С. Нафиси, М. И. Занд и А. М. Мирзоев предположили, что поэт оказался при саманидском дворе в 890-х гг., ещё в правление Исмаила Самани[22] Обстоятельства привлечение Рудаки ко двору эмира Насра ибн Ахмеда также неизвестны. По рассказу Ауфи поэт баснословно разбогател при его дворе: «Эмир Наср ибн Ахмед Саманид был правителем Хорасана, он очень приблизил его (то есть Рудаки — прим.) к своей особе, так что дела его пошли в гору, а богатства и сокровища достигли предела. Говорят, что у него было двести рабов, четыреста верблюдов бывало в его караване. После него ни у одного поэта не было такого могущества и счастья»
[23].
