Иосиф Бродский
У меня у Бродского любимое «От окраины к центру»,длинное,но прекрасное: Вот я вновь посетил эту местность любви, полуостров заводов, парадиз мастерских и аркадию фабрик, рай речный пароходов, я опять прошептал: вот я снова в младенческих ларах. Вот я вновь пробежал Малой Охтой сквозь тысячу арок.
Предо мною река распласталась под каменно-угольным дымом, за спиною трамвай прогремел на мосту невредимом, и кирпичных оград просветлела внезапно угрюмость. Добрый день, вот мы встретились, бедная юность.
Джаз предместий приветствует нас, слышишь трубы предместий, золотой диксиленд в черных кепках прекрасный, прелестный, не душа и не плоть — чья-то тень над родным патефоном, словно платье твое вдруг подброшено вверх саксофоном.
В ярко-красном кашне и в плаще в подворотнях, в парадных ты стоишь на виду на мосту возле лет безвозвратных, прижимая к лицу недопитый стакан лимонада, и ревет позади дорогая труба комбината.
Добрый день. Ну и встреча у нас. До чего ты бесплотна: рядом новый закат гонит вдаль огневые полотна. До чего ты бедна. Столько лет, а промчались напрасно. Добрый день, моя юность. Боже мой, до чего ты прекрасна.
По замерзшим холмам молчаливо несутся борзые, среди красных болот возникают гудки поездные, на пустое шоссе, пропадая в дыму редколесья, вылетают такси, и осины глядят в поднебесье.
Это наша зима. Современный фонарь смотрит мертвенным оком, предо мною горят ослепительно тысячи окон. Возвышаю свой крик, чтоб с домами ему не столкнуться: это наша зима все не может обратно вернуться.
Не до смерти ли, нет, мы ее не найдем, не находим. От рожденья на свет ежедневно куда-то уходим, словно кто-то вдали в новостройках прекрасно играет. Разбегаемся все. Только смерть нас одна собирает.
Значит, нету разлук. Существует громадная встреча. Значит, кто-то нас вдруг в темноте обнимает за плечи, и полны темноты, и полны темноты и покоя, мы все вместе стоим над холодной блестящей рекою.
Как легко нам дышать, оттого, что подобно растенью в чьей-то жизни чужой мы становимся светом и тенью или больше того — оттого, что мы все потеряем, отбегая навек, мы становимся смертью и раем.
Вот я вновь прохожу в том же светлом раю — с остановки налево, предо мною бежит, закрываясь ладонями, новая Ева, ярко-красный Адам вдалеке появляется в арках, невский ветер звенит заунывно в развешанных арфах.
Как стремительна жизнь в черно-белом раю новостроек. Обвивается змей, и безмолвствует небо героик, ледяная гора неподвижно блестит у фонтана, вьется утренний снег, и машины летят неустанно.
Неужели не я, освещенный тремя фонарями, столько лет в темноте по осколкам бежал пустырями, и сиянье небес у подъемного крана клубилось? Неужели не я? Что-то здесь навсегда изменилось.
Кто-то новый царит, безымянный, прекрасный, всесильный, над отчизной горит, разливается свет темно-синий, и в глазах у борзых шелестят фонари — по цветочку, кто-то вечно идет возле новых домов в одиночку.
Значит, нету разлук. Значит, зря мы просили прощенья у своих мертвецов. Значит, нет для зимы возвращенья. Остается одно: по земле проходить бестревожно. Невозможно отстать. Обгонять — только это возможно.
То, куда мы спешим, этот ад или райское место, или попросту мрак, темнота, это все неизвестно, дорогая страна, постоянный предмет воспеванья, не любовь ли она? Нет, она не имеет названья.
Это — вечная жизнь: поразительный мост, неумолчное слово, проплыванье баржи, оживленье любви, убиванье былого, пароходов огни и сиянье витрин, звон трамваев далеких, плеск холодной воды возле брюк твоих вечношироких.
Поздравляю себя с этой ранней находкой, с тобою, поздравляю себя с удивительно горькой судьбою, с этой вечной рекой, с этим небом в прекрасных осинах, с описаньем утрат за безмолвной толпой магазинов.
Не жилец этих мест, не мертвец, а какой-то посредник, совершенно один, ты кричишь о себе напоследок: никого не узнал, обознался, забыл, обманулся, слава Богу, зима. Значит, я никуда не вернулся.
Слава Богу, чужой. Никого я здесь не обвиняю. Ничего не узнать. Я иду, тороплюсь, обгоняю. Как легко мне теперь, оттого, что ни с кем не расстался. Слава Богу, что я на земле без отчизны остался.
Поздравляю себя! Сколько лет проживу, ничего мне не надо. Сколько лет проживу, сколько дам на стакан лимонада. Сколько раз я вернусь — но уже не вернусь — словно дом запираю, сколько дам я за грусть от кирпичной трубы и собачьего лая.
«Я любил тебя больше ангелов»: Бродский о женщинах…
Иосифа Бродского не стало 20 лет назад, но место одного из величайших поэтов XX века занимает по-прежнему он. Его фамилия постоянно мелькает в социальных сетях, а самые разные СМИ выдают бесконечные подборки «заповедей», «философских цитат» и «любовной лирики» Бродского.
Последнее, кстати, не так уж и удивительно – о поэте часто говорили как о любителе женщин. Хотя, по большому счету, женщин в его жизни было только две – это Марина Басманова и Мария Соццани. Первой достались его стихи, а второй – он сам.
Ленинградскую художницу Марину Басманову поэт, которому было тогда 22 года, встретил в 1962-м. Вот так описывала Басманову Анна Ахматова, с которой Бродского долгие годы связывала теснейшая дружба: «Тоненькая, умная и как несет свою красоту! И никакой косметики. Одна холодная вода!»
Уже тогда Бродский стал посвящать свои стихи М.Б. – той, кого он называл невестой:
Твой локон не свивается в кольцо, и пальца для него не подобрать в стремлении очерчивать лицо, как ранее очерчивала прядь…
Эта любовь стала в жизни поэта первой и, как это обычно бывает, несчастной. Ему хотелось, чтобы она всегда была рядом, Марина же, как говорят, не давала Бродскому никаких обещаний:
Я был только тем, чего ты касалась ладонью, над чем в глухую, воронью ночь склоняла чело.
Я был лишь тем, что ты там, снизу, различала: смутный облик сначала, много позже — черты.
В отношениях Басмановой и Бродского всегда был оттенок какой-то болезненности, обреченности. Против их союза были и его родители, и отец Марины – известный художник Павел Басманов. Да что там – избранница поэта тоже не торопилась выходить за него замуж.
Ты знаешь, с наступленьем темноты пытаюсь я прикидывать на глаз, отсчитывая горе от версты, пространство, разделяющее нас.
И цифры как-то сходятся в слова, откуда приближаются к тебе смятенье, исходящее от А, надежда, исходящая от Б.
Каждый раз они ругались «навсегда», но потом непременно оказывались рядом. Бродский резал вены, выкуривал по несколько пачек в день – любовь, которой он так добивался, в основном приносила ему страдания:
Я всматриваюсь в огонь. На языке огня раздается «не тронь» и вспыхивает «меня!» От этого — горячо. Я слышу сквозь хруст в кости захлебывающееся «еще!» и бешеное «пусти!»
Печально, но точку – а, скорее, даже многоточие – в этих отношениях поставил банальнейший любовный треугольник. Когда в 64-м Бродский уехал в Москву, скрываясь от милиции, пытавшейся привлечь поэта за тунеядство, Марина сошлась с его другом – поэтом Дмитрием Бобышевым.
Как жаль, что тем, чем стало для меня твое существование, не стало мое существованье для тебя. …В который раз на старом пустыре я запускаю в проволочный космос свой медный грош, увенчанный гербом, в отчаянной попытке возвеличить момент соединения… Увы, тому, кто не способен заменить собой весь мир, обычно остается крутить щербатый телефонный диск, как стол на спиритическом сеансе, покуда призрак не ответит эхом последним воплям зуммера в ночи.
Конечно же, новость об измене любимой стала для Бродского катастрофой вселенского масштаба. С Бобышевым они навсегда останутся врагами, Марина попросту не откроет ему дверь, а через несколько дней Бродского арестуют прямо на улице:
Сначала в бездну свалился стул, потом — упала кровать, потом — мой стол. Я его столкнул сам. Не хочу скрывать. Потом — учебник «Родная речь», фото, где вся семья. Потом четыре стены и печь. Остались пальто и я. Прощай, дорогая. Сними кольцо, выпиши вестник мод. И можешь плюнуть тому в лицо, кто место мое займет.
Потом был суд, закончившийся трехлетней ссылкой в деревне Норинская Архангельской области. Марина приезжала к нему, они подолгу жили вместе, и он готов был забыть обо всем, но Басманова снова уезжала к Бобышеву. Результатом этих метаний стал сын, которому Марина не дала ни отчества, ни фамилии Бродского.
Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря, дорогой, уважаемый, милая, но не важно даже кто, ибо черт лица, говоря откровенно, не вспомнить уже, не ваш, но и ничей верный друг вас приветствует с одного из пяти континентов, держащегося на ковбоях. Я любил тебя больше, чем ангелов и самого, и поэтому дальше теперь от тебя, чем от них обоих.
Вернувшись из ссылки, Бродский уехал из СССР – власти недвусмысленно дали поэту понять, что на родине его не ждет ничего хорошего. Марина и их сын остались здесь – ехать в Америку Басманова не захотела. Вскоре она рассталась и с Дмитрием Бобышевым, предпочтя одиночество изнуряющим отношениям. Но и там, за океаном, Бродский не мог найти успокоения:
Четверть века назад ты питала пристрастье к люля и к финикам, рисовала тушью в блокноте, немножко пела, развлекалась со мной; но потом сошлась с инженером-химиком и, судя по письмам, чудовищно поглупела…
…Не пойми меня дурно. С твоим голосом, телом, именем Ничего уже больше не связано; никто их не уничтожил, Но забыть одну жизнь человеку нужна, как минимум, еще одна жизнь. И я эту долю прожил…
На просьбы друзей хотя бы на пару дней прилететь в Ленинград он всегда отвечал отказом: «На место любви не возвращаются!» Тем более, в жизни Бродского появилось новое «место любви» — в Сорбонне он встретил красавицу-итальянку Марию Соццани.
Она была моложе поэта на 30 лет, ее имя было созвучно имени Марина, да что там – Соццани удивительным образом напоминала внешне первую любовь Бродского!
— Прощай, прощай — шепчу я на ходу, среди знакомых улиц вновь иду, подрагивают стекла надо мной, растет вдали привычный гул дневной, а в подворотнях гасятся огни. — Прощай, любовь, когда-нибудь звони.
В браке у Соццани и Бродского родилась дочь Анна Александра Мария Бродская. По воспоминаниям друзей, годы, проведенные с Марией, стали для поэта лучшими, чем вся его мятежная жизнь.
Так это было или нет, но незадолго до смерти Бродский издал все стихи, написанные им разным женщинам, и издал их, посвятив М.Б.
Прощай, позабудь и не обессудь. А письма сожги, как мост. Да будет мужественным твой путь, да будет он прям и прост. Да будет во мгле для тебя гореть звездная мишура, да будет надежда ладони греть у твоего костра. Да будут метели, снега, дожди и бешеный рев огня, да будет удач у тебя впереди больше, чем у меня. Да будет могуч и прекрасен бой, гремящий в твоей груди. Я счастлив за тех, которым с тобой, может быть, по пути.
