| Фото: Чевалков Сергей |
Цензуры в России нет. «ДП» попробовал разобраться, может ли быть то, чего не существует.
«Цензуры как института в России нет с 1991 года, когда был упразднен Госкомитет по охране государственных тайн в печати (Главлит СССР), но отчасти исполнительная власть все время пытается в какой–то форме его возродить. Более того, цензура запрещена Конституцией и Законом о СМИ», — рассказывает медиааналитик Василий Гатов.
В Новосибирске на митинге против цензуры 2,5 тыс. человек требуют отставки Кехмана Демонстрации и митинги
В Новосибирске на митинге против цензуры 2,5 тыс. человек требуют отставки Кехмана
510
В советское время Главлит был практически вездесущ. «В каждой редакции и типографии был цензор — уполномоченный сотрудник Главлита, который предварительно читал и согласовывал все размножаемые тексты. Даже визитные карточки не могли быть размножены, если на них не стояла печать «Дозволено к публикации. Главлит СССР». Публикации, которые содержали «вредные» идеи, упоминание авторов или персонажей, которые КПСС считала нежелательными, вымарывались», — рассказывает Василий Гатов. Дисциплина поддерживалась и по партийной линии: редакторы СМИ были коммунистами и подчинялись идеологическому отделу (ранее — Отдел агитации и пропаганды) и местным партийным ячейкам. Длительное существование цензуры как института и глубокое проникновение КПСС в самую суть работы редакций привело к выработке устойчивого рефлекса самоцензуры — «об этом писать нельзя».
Спустя полтора десятилетия история начала повторяться. «Российское руководство примерно с середины 2000–х годов приняло для себя решение считать любые общественные процессы, кроме непосредственно созданных самой властью, угрозой общественной безопасности. Все началось с кавказского экстремизма и постепенно расширилось до сегодняшнего состояния, когда, по мнению Владимира Путина и его компаньонов во власти, страна наводнена иностранными агентами, нежелательными организациями, опасными политическими деятелями и национал–предателями, присутствие которых в медиапространстве следует максимально ограничить», — считает Василий Гатов. Сегодня, по его мнению, можно скорее говорить не о цензуре, а о манипуляции СМИ. «Она состоит из этой же самой самоцензуры и, реже, указаний, которые исходят из управления внутренней политики АП РФ или от замглавы АП РФ Громова», — говорит Василий Гатов. Сегодня в сознании журналистов включаются защитные эффекты: выполнять что скажут (так безопаснее), угадывать желания власти (могут похвалить), искать врагов власти (коль скоро она сама их ищет) — это называется «спираль молчания», или самоцензура, она имеет сегодня в разы большее значение, чем все остальные методы ограничения самостоятельности.
В последнее время фактов, которые можно интерпретировать как ограничение свободы слова, становится все больше.
В конце мая на сайте Министерства юстиции появилось сообщение о том, что Фонд Дмитрия Зимина «Династия» (занимался поддержкой и поиском талантов и проектов в сфере естественных и общественных наук) включен в реестр некоммерческих организаций, выполняющих функции иностранного агента. В итоге основатель «Вымпелкома», который тратил на поддержку и популяризацию российской науки сотни миллионов в год, покинул страну. В начале июня Минюст заявил и о проверке «Горбачев–фонда», который проводит исследования социальных, экономических и политических проблем. Многим памятны проблемы, с которыми столкнулся частный телеканал «Дождь», после того как зрителям был предложен вопрос: «Нужно ли было сдать Ленинград, чтобы сберечь сотни тысяч жизней?», потом по разным причинам канал был отключен шестью операторами. Весной 2014 года совладелец Rambler&Co Александр Мамут уволил Галину Тимченко, главного редактора Lenta.ru, без объяснения причин. За Тимченко из Lenta.ru ушла подавляющая часть журналистов и сотрудников. В итоге редакционная политика издания неизбежно изменилась.
Культурная сфера, так же как и СМИ, все больше подвергается контролю. В марте Борис Мездрич был уволен с поста директора Новосибирского театра из–за постановки Тимофея Кулябина — оперы «Тангейзер», которая возмутила некоторых представителей православной церкви. На должность директора был назначен Владимир Кехман, снявший постановку с репертуара. Также весной Министерство культуры РФ создало совет по оценке сценариев исторических фильмов.
«Цензура, если понимать под ней вмешательство государства в творческий процесс, конечно, есть. Что касается уже готовых фильмов, то пока она носит в основном слегка анекдотический характер — запикать мат, — говорит Станислав Зельвенский, кинокритик «Афиши». Тем не менее в некоторых случаях это может быть болезненно, а учитывая новые законы, которые принимаются каждую неделю, этих поправок уже завтра может стать куда больше». По его словам, у Минкульта есть экономические и административные рычаги, которые «полностью развязывают ему руки». И кинорежиссеры вынуждены перестраховываться — а это и есть форма цензуры. «Можно ли показать на экране религиозные символы? А гомосексуальную связь? А воспеть героя–тунеядца? Даже если продюсер не берет денег у государства, кино — слишком дорогостоящая история, чтобы рисковать прокатным удостоверением». Уже были прецеденты, когда фильм просто не выпускали к зрителю по принципу: «мы решили, что вам это смотреть не нужно», из последних — «Номер 44″. И это иностранное кино; понятно, что внутри страны все решается еще проще», — рассуждает Станислав Зельвенский.
На жесткий контроль жалуются даже детские издательства. В марте детское издательство «Самокат» выпустило ролик для родителей «Недетские книжки: инструкция по безопасному применению». Согласно ФЗ№ 436 «О защите детей от информации, причиняющей вред их здоровью и развитию», детские издательства должны ставить возрастное ограничение 18+ на книгах, которые затрагивают острые социальные вопросы. Так, например, мальчики могут читать о войне только после достижения призывного возраста, после 18 лет, девочки могут читать книги о половой жизни также не раньше 18 лет, «гомосексуальные подростки из разрешенной литературы не могут понять, что с ними происходит». Ролик предлагает родителям читать сначала книги самим и, если, по их мнению, книга может быть прочитана их ребенком, передавать книгу ему. Таким образом издательство снимает с себя ответственность за допущение ребенка к «запретной» теме, а взамен подросток получает книгу на волнующую его тематику.
В парламент Петербурга не пустили журналистов в футболках «Нет цензуре!» Демонстрации и митинги
The Jizn
О вреде оскорблений, замаскированных под комплименты. Иногда такого рода «друзьям» так и хочется сказать: Закрой рот! И правда, благими намерениями, мы только делаем хуже. Вот почему иногда лучше молчать, чем говорить.
Мне подобные «комплименты» давали редко (или, что ещё вероятнее, я их тут же забывала), но два врезались в память крепко.
Первый был даже не совет, а подарок. Моя лучшая подруга на мой день рождения (в четырнадцать лет) подарила мне контурный карандаш. И, вручая его, сияя дружелюбной — искреннейшей! — улыбкой, сказала: – Мне кажется, он тебе очень подойдёт. У тебя маленькие, глубоко посаженные глазки, их нужно научиться красить правильно, если не хочешь быть… ну, такой.
И она сделала жест рукой, обобщив меня целиком в «ну, такую».
До четырнадцати лет я не очень задумывалась о собственной внешности. У меня были красивые родители, красивый младший брат, красивые дедушка с бабушкой, и мне даже не приходило в самонадеянную голову, что я могу выбиваться из этого стройного ряда миловидных людей.
У меня не имелось причин не доверять словам подруги. К тому же сама подруга была красавица: белокурая, голубоглазая, с ямочками на щеках, и это, конечно, придавало дополнительный вес её словам.
Этим весом меня придавило как бетонной плитой.
Я так поразилась открытию о моём уродстве, что замолчала дня на три. Перестала выдавать эмоции и информацию в окружающий мир. Я была занята. Предстояло хорошенько осмыслить новую себя в этом большом мире, и я осмысливала. Что вообще делают девочки, у которых маленькие глубоко посаженные глазки? Можно ли им громко смеяться? Разрешено ли им болтать ерунду? Невзначай хлопать симпатичных одноклассников по плечу? Носить красное?
По вечерам я стала рассматривать себя перед зеркалом и, конечно, с каждым разом убеждалась, что подруга абсолютно права. Маленькие. Глубоко посаженные. И нос огромный. И щёки тоже — вон, уныло висят слева и справа. Рот вообще невнятный, непонятно, как им разговаривать. Более-менее удовлетворить могли только уши, но их, к несчастью, закрывали волосы. Я немедленно собрала волосы в хвост, чтобы хоть в чём-то на моем лице мог отдохнуть взгляд постороннего человека, измученного прочими уродствами. Я начинала жалеть, что уши нельзя пересадить куда-нибудь ближе к центру, чтобы в глаза бросались именно они, а не все остальное.
За какие-то сутки я проделала путь от самоуверенного залюбленного подростка до гибрида горлума с квазимодо, которому предстояло мыкаться по пещерам, до конца дней жрать сырую рыбу и не показываться на свет божий.
К концу третьего дня мама села возле моей кровати перед сном и спросила, что случилось. Выглядела она такой серьезной, что я осознала: отмолчаться не выйдет. Придется нанести маме этот удар: сообщить, что у неё вырос уродливый ребенок. Ничего, в наличии есть ещё один, пускай утешается им.
Я и сообщила. Надо сказать, у моей мамы чудесный звонкий смех. Поэтому когда она издала невнятное хрюканье, я не поняла, что это значит. Хрюканье повторилось. Мне стало ясно, что всё-таки второго ребенка для утешения недостаточно, им с папой придется рожать третьего и молиться, чтобы он не вырос похожим на старшую дочь. Мама сложилась пополам, выползла из комнаты, не переставая хрюкать, что-то пробулькала снаружи, и через некоторое время в комнату зашел папа.
Он очень внимательно посмотрел на меня, а потом крикнул: — Не нашёл я у неё никаких глазок! Видимо, они слишком маленькие! Или слишком глубоко посажены! Иди и покажи мне, где они.
В комнату вползла мама, держась за косяк. Она была красная и в слезах, она задыхалась от смеха и не могла ничего сказать.
Я посмотрела на них обоих и начала смеяться. Смехом всё моё глупое горе смыло, как ручьём. Тяжкий морок, три дня глубочайшей мучительной тоски, когда я сама не понимала, что со мной творится – всё растаяло в одну секунду.
(Однако когда моя подруга, которая обычно по выходным ходила с нашей семьей гулять в парк, пришла в следующее воскресенье, мой папа, добрейший папа, весёлый папа, радующийся любым моим друзьям, очень твердо сказал, что сегодня мы хотим провести время в семейном кругу. Я очень сердилась тогда на него, поскольку была уверена, что моя подруга не желала обидеть меня. Но папа был непреклонен: с этого дня мы проводим выходные без Оли. И он не изменил своего решения).
А второй случай произошел в школе. Учительница истории, болтливая дама лет сорока, твердящая нам «я ваш лучший друг» и загадочно подмигивающая при этом, отозвала меня после урока и доверительно сказала:
— Милая, этот свитер тебе очень идёт. Но всё же такие запястья надо прикрывать.
У свитера были модные тогда рукава «три четверти», а у меня были (и остались) довольно тощие запястья. Очевидно, совмещённые вместе, они сложились в картину, оскорбившую взор нашей славной учительницы.
Я кивнула, ошеломлённая тем, на какую фигню обращают внимание мои учителя, и с тех пор носила в школу свитера с рукавами, доходящими чуть ли не до кончиков пальцев. Эта привычка осталась у меня и по сию пору.
А вот карандашом краситься я так и не научилась.
Источник
горлум закрой рот квазимодо комплексы комплименты лучше молчать молчание знак согласия оскорбление подростковые комплексы подруга оскорбляет сплетницы уродство
В парламент Петербурга не пустили журналистов в футболках «Нет цензуре!»
830
«Мы можем говорить о давлении, которое оказывается на издателей детской литературы. Это давление бывает двух видов: со стороны общества и со стороны государства. Когда книга вызывает общественный резонанс, это нормально — мы видим, что попали в какую–то болевую точку, затронули тему, важную как для читателей, так и, шире, для семей или для общества в целом», — рассказывает Юлия Загачин, издатель «Розового жирафа» и «4–й улицы». Так возникают дискуссии — на книжных ярмарках, в библиотеках, на интернет–форумах. Но есть и другое давление, со стороны государства. Огромное влияние на работу издателей детской литературы оказал принятый ФЗ «О защите детей от вредной информации». Сама идея закона, что книги могут нанести развитию ребенка вред, а также крайне размытые формулировки существенно осложняют нашу работу. Мы вынуждены, выбирая ту или иную книгу для публикации, думать не только о том, насколько эта книга хороша: увлекательно ли она написана, богат ли язык, нравятся ли нам иллюстрации, как ее встретили читатели и эксперты в других странах, получила ли она какие–то премии, хотели бы мы, чтобы наши собственные дети ее прочитали, но и о том, насколько она соответствует критериям, прописанным в этом законе». Раньше, по словам Юлии, выбирая возрастной адрес книги, издательства ориентировались на свой здравый смысл и мнение экспертов, детских психологов, библиотекарей, педагогов, а сейчас — на ФЗ № 436. «Есть в книге неизлечимая болезнь? Значит, на этой книге будет стоять о, хотя герою может быть 9 лет и адресована она читателям именно этого возраста», — замечает Юлия.
«Я как автор сталкивался с некоторыми запретами. Писателям не разрешено пропагандировать насилие, наркотики, гомосексуализм, педофилию, разжигать расовую или религиозную ненависть. Тут сразу же возникает много вопросов к самим формулировкам запретов. И самый главный: где, в какой момент заканчивается искусство или рассказ и начинается пропаганда? Кто будет решать, пропаганда здесь или нет?» — рассказывает филолог и писатель Андрей Аствацатуров.
Если в книге содержатся слова, сцены, которые квалифицируются как непристойные, то книга должна запаковываться в целлофан и на ней должно быть указание 18+. «Я по наивности предполагал, что дело касается исключительно матерных слов. Полгода назад я закончил очередной роман «Осень в карманах», отнес его в издательство. Там я не употребил ни одного матерного слова и очень собой гордился. Каково же было мое удивление, когда я узнал, что книга все равно будет запакована в целлофан и опубликована с кружком 18+. Оказалось, что слова «пердеть», «дерьмо» тоже относятся к числу непристойных», — говорит Андрей Аствацатуров.
Но в целом, по его словам, либеральная интеллигенция склонна преувеличивать цензурные запреты. Аствацатуров уверен — в Европе и в США свободы уж гораздо меньше, чем у нас. Там достаточно только употребить какое–нибудь слово, и кто–нибудь обязательно почувствует себя задетым. «Политкорректность, игрушка для кампуса эпохи бурных 1960–х, давно превратилась в Америке и в Европе в жесткий репрессивный механизм, умертвляющий культуру. Кроме того, достаточно много негласных запретов, которые гораздо тяжелее, нежели официальные», — говорит он. Вот, к примеру, осторожные датчане недавно отказались переводить замечательный роман русского писателя Андрея Иванова «Бизар», мотивируя тем, что там–де не слишком привлекательно выведены образы нелегалов и это вызовет обиду. Есть законы или нет — не суть важно. Нужно, чтобы в обществе была вменяемая атмосфера и уважительное отношение к художнику», — резюмирует Аствацатуров.
close
100%
imdb.com
Анна Ахматова очень любила молчать.
Не в смысле в ожидании стихов, в момент трагичной поэтической немоты. А так, из вредности.
Вот придет к ней трепещущий посетитель. Ботинки в прихожей снимет, шарфик на вешалку бряк, пальтишко свое советское, тривиальное на крючок повесит, галстучек поправит, его проведут к «императрице» в комнату на Ордынке, и тут-то все и начинается. Трагический балаган.
Мало того что он и так уж весь вспотел от волнения, на носке дырка, перед ним великая Ахматова, седая, грузная, в своей последней блистательной славе, так она еще несколько слов скажет, про погоду, Союз писателей, Пастернака, типа совсем, что ли, извелся от «неразделенной страсти ко мне», про то да се — и вдруг раз, и замолчит.
— Глупо как-то молчать в присутствии великой поэтессы, но на меня как столбняк напал! — жалуется потом несчастный. — Я ей говорю: «Вот вы в своих небывалых стихах про перчатку чего сказать-то хотели? А в «Поэме без героя» там сколько потаенных слоев? Пять или я чего-то путаю?», а она уронит какую-то фразу и опять ни гу-гу.
Тишина, благолепие, солнце в окно бьет, птички за окном чирикают. Слышно, как в соседней комнате юморист Ардов натужно кашляет после вчерашнего, а тут пытка безмолвием. И нет ей ни конца ни края.
Почтительный литературный страдалец весь уже искрутился, бумажку свою со стихами, как твой граф Хвостов, измял. А Ахматова меж тем сидит и ни бе ни ме.
«Я научила женщин говорить», понимаешь, а сама молчит.
Зловредная все-таки баба была! С прибабахом.
Поэтому-то я ей подражать стараюсь. Во всем.
…Иногда, когда я иду с каким-нибудь новым знакомым по улице, я тоже вдруг вспомню про этот ахматовский трюк и думаю: «А давай-ка я сам попробую!»
Одноразовые мужики
У Маши был муж, Вован. В отличие от подвижной Маши, Вован – тормоз. Из тех, что копают от забора и до…
26 августа 15:40
Молчание, оно же много чего в великой русской литературе сделало. Сыграло, так сказать свою роль. Помните? У Пушкина нашего, кудрявого, в повести «Метель» Марья Гавриловна тоже такой фокус выкидывала.
Как только Бурмин нашел упоительную Марью Гавриловну у пруда, под ивою, с французской книгою в руках и в белом платье, настоящей героинею романа, то сразу же после первых вопросов (смотрите, как хитро! вылитая Ахматова) Марья Гавриловна нарочно перестала поддерживать разговор, усиливая таким образом взаимное замешательство, от которого, как ни крути, можно было избавиться разве только внезапным и решительным объяснением.
Так и случилось.
Бурмин, чувствуя затруднительность своего положения, объявил, что искал давно случая открыть ей свое сердце, и потребовал минуты внимания. Марья Гавриловна закрыла книгу и потупила глаза в знак согласия.
Yes!
Не то чтобы я от своих знакомых ждал какого-то подобного бурного объяснения или еще чего. Нет. Боже упаси! Мой удел — вечерний кефир и прерывистый стариковский сон. Просто всегда приятно посмотреть, как человека колбасит. Поэтому я тоже иногда замолкаю среди приятного разговора в каком-нибудь тихом переулке, но так как я не Ахматова (увы!), то мне приходится все же считать про себя. «Раз, два, три, четыре, пять… шестнадцать… пятьдесят семь». И так до ста.
В свое время одна воображаемая великая актриса Англии (Джулия Ламберт) такое уже проделывала на страницах бессмертного романа Сомерсета Моэма. Вы эту сцену тоже наверняка помните! Когда она вдруг решила отблагодарить своего многолетнего платонического воздыхателя лорда Чарльза, надела, как дура, новое платье, помыла голову и пошла сдаваться.
«Где же должно произойти соблазнение?» — думала она, слушая про какую-то живописную фигню в медальоне, которую тонкий ценитель лорд Чарльз недавно прикупил на аукционе и которой хотел похвастаться перед своей обожаемой Дамой Сердца.
— Где она у вас висит? — спросила Джулия. — В спальне, — ответил лорд Чарльз.
«О, кстати, неплохая идея!» — подумала Джулия. Дальше случилось страшное.
Когда они поднялись и Джулия вдоволь насмотрелась на некрасивое лицо какой-то женщины в старинной раме, чье платье ей показалось старомодным, а сама она жирной, лорд Чарльз опять повесил медальон на стенку, повернулся к Джулии и окаменел.
Джулия стояла у кровати, скинув шляпку, ее волосы были распущены, а руки протянуты к нему. Она сдавалась.
По потрясенному, сразу как-то увядшему лицу лорда Чарльза Джулия поняла, что он ну никак не ожидал такого поворота.
«Мерзкий лгун! — пронеслось у нее в голове. — Все это было блефом! Он меня никогда не хотел!»
Но так как руки были уже безоговорочно подняты и протянуты, а выходить из этого положения все-таки как-то надо было, то, чтобы не спешить, Джулия стала считать про себя (раз, два, три, четыре, пять…), подняла руки еще выше над головой, как будто исполняя какую-то только ей ведомую сцену («Мерзкий лгун! Мерзкий лгун! Так меня морочить все эти годы!»), сцепила их на затылке, потом так же медленно расплела их, встряхнула головой и сказала донельзя простым и естественным голосом: «Как хорошо, что мы с Вами всегда были только друзьями!»
После чего промолвила: «Уже поздно!», надела шляпку и укатила домой.
А теперь снимем шляпку опять.
Меня всегда восхищало в людях одно охранительное свойство их психики.
Что бы ни случилось страшного или возмутительного, всегда, когда схлынет основной информационный поток, раздадутся спокойные иронические голоса.
«Такие вещи надо рассказывать только своему психиатру. Или записывать в тайную тетрадь в клеточку! — сообщат нам они. — Не надо нам этого! Про такие вещи не говорят!»
Право сказать «нет»
Есть такой анекдот: «Какие же в соседнем дворе коты нахальные, — говорит кошка, — вчера шла…
26 августа 15:36
У меня (лично у меня) социальный темперамент на уровне крота. Я чего-то там копошусь в земле, подслеповато щурясь, делаю запасы. Мне даже Дюймовочка не нужна. Во-первых, будет много жрать, во-вторых, обязательно удерет с какой-нибудь ласточкой. Лесбиянка!
Но даже у меня — совершенно несоциального животного — мех дыбом встает, когда я читаю, какие вердикты выносят приятные во всех отношениях люди после нашумевших тем или флешмобов.
О чем бы эта нашумевшая тема ни была. О геях, об изнасилованных женщинах, о детях-аутистах.
И кому какое дело, что, в конечном счете, именно от этого неуютного «проговаривания» тот угол, куда направляется луч фонарика, и перестает быть темным. Страшным не перестает (там могут быть сокрыты ужас и гниль), но темным — да. Орел не улетает, змея не уползает, труп, привязанный к балке, не исчезает, но мы их видим, и это куда лучше нашей кротовой близорукости.
Для меня это очевидно.
Но не для поборников чистоты фейсбучной расы.
И то правильно. Молчите. Считайте про себя. Чтоб не спешить. Раз-два-три.
Все пройдет. Не надо вываливать все ваши травмы и унижения на людей. Мы нервные, слабые, нам не до вас. А если уж совсем невмоготу и вас это мучает ночами, сходите к врачу. Ему и расскажете.
А лучше запишите все это себе в потайную тетрадочку, сами и почитаете.
Раз-два-три. Раз-два-три. Раз.
…Анна Андреевна запахнулась в ложноклассическую шаль и надолго замолчала.
Бурмин нашел одинокую испуганную Марью Гавриловну у пруда, под ивою, с французской новенькой книгою в руках и распахнул плащ.
Где-то под землей тихо рыл себе могилу в очередной раз потрясенный причудливой человеческой логикой на свою беду грамотный подслеповатый крот.
Родион Чепель, репортер телеканала «Дождь»:
Я работал на НТВ и сталкивался с цензурой. Мне кажется, что это имеет прямое отношение к личным качествам человека. Принимаешь ты во внимание соображения политической корректности, важности исторического момента или, того хуже, действуешь в интересах очередного Михал Иваныча. Твоя свобода в том, чтобы этого не делать — или идти и заниматься политтехнологиями, пиаром, политикой — чем угодно, но не журналистикой. Журналистика должна быть бесстрастна. Если это не так — она перестает быть журналистикой как профессией. Поэтому борьба с цензурой — это исключительно работа по воспитанию в себе и в людях вокруг честности и ответственности. На телевидении никто не диктует, что и как снимать. Начальство просто отбирает чувствительные материалы и не выпускает их в эфир. И редакция начинает чувствовать, чего делать не надо. Система взаимопонимания выстраивается очень быстро. Телевидение никогда не было беспристрастным, но оно никогда не было подчинено интересам одной группы людей, как это происходит сегодня.
Когда молчать
«Противопоказаниями» для искренности являются такие заведомо известные реакции противной стороны, как упрёки, нравоучения, претензии, ненужные и невыполнимые советы. Возьмём всё тот же пример с ненормированным рабочим днём. Вместо сочувствия и предположений о помощи вы получаете набор сентенций от «обожающей» вас свекрови: «Меньше надо работать и нечего строить из себя карьеристку! Пора подумать о семье! У такой нерадивой матери ребёнок скоро превратится в беспризорника, а муж бросит, потому что ты никудышная хозяйка».
Не делитесь чужими секретами, даже когда вам скучно или вы чужим примером хотите кого-то поддержать. Добрые побуждения могут легко обернуться против вас. В крайнем случае, сделайте свой рассказ абстрактным, заменив имена участников событий.
О себе вы можете говорить всё что угодно, если есть такая потребность. Но чужая жизнь — табу, если вы не хотите испортить отношения с людьми и стать источником сплетен.
Не стоит также говорить что-то необдуманно и «резать правду-матку», когда ваши слова могут оскорбить, обидеть или расстроить человека, который в данной ситуации ничего не может изменить. Например, кого-то неудачно подстригли и вид у него не ахти. Что толку, если вы ему об этом сообщите? И кому нужна такая правда?
Помните: вы совершенно не обязаны кому бы то ни было рассказывать о себе то, что вам не хочется
«Перемывание костей» другим людям или переливание из пустого в порожнее — тоже повод, чтобы прекратить разговор и замолчать. Не тратьте время на пустую болтовню: это ничего не даёт ни уму, ни сердцу, а лишь крадёт время.
Не грузите ненужными новостями и тем более своими проблемами другого человека так, чтобы у него от вас болела голова как в прямом, так и в переносном смысле. От такого общения он в лучшем случае начнёт вас избегать. Также молчите, когда желание поговорить будет воспринято как навязчивость, а ваша откровенность превратится позднее в ненужные домыслы и пересуды. Такое часто бывает в трудовых коллективах, общих компаниях и в общении с соседями.
Стоит помнить, что излишняя откровенность нередко порождает сплетни. Поэтому если вы не хотите, чтобы по месту службы за вашей спиной шептались, старайтесь «не выносить сор из своей семейной избы» и не рассказывайте о перипетиях личной жизни.
Не говорите о том, что вас беспокоит и в том случае, когда сам рассказ вам тяжёл и неприятен. Такое бывает, если вы тратите много душевных сил, чтобы справиться с травмирующей ситуацией и адаптироваться к новым жизненным обстоятельствам.
И если вы принимаетесь повествовать о том, что у вас происходит, и рассказывать о своих чувствах по этому поводу, то вновь начинаете погружаться в негатив и опять переживать острую боль. Это заставляет вас тратить всё больше энергии, что истощает последние ресурсы (психологические и даже физические). Поэтому душевной ране надо дать зажить, а не «расковыривать» её собственными откровениями. Лучший выход в данных обстоятельствах — уйти от прямого ответа и переменить тему. Помалкивайте также, если «плаваете» в обсуждаемой теме и не хотите выглядеть в глазах окружающих некомпетентным и недалёким человеком.
Молчание, сопровождающееся каким-либо занятием (например, созерцанием красот природы или рукоделием) способствует успокоению и умиротворению. Поэтому периодически слушайте тишину, обходясь без болтовни и лишних звуков.
Не обращайте внимания, если ваши сдержанность и скрытность воспринимаются неправильно, например, как демарш или нежелание общаться. Как говорится, умные люди поймут, а дураку объяснять бесполезно.
Помните: вы совершенно не обязаны кому бы то ни было рассказывать о себе то, что вам не хочется или претит. Вы не должны объяснять свои действия, комментировать личную жизнь, делиться мыслями и чувствами, оправдываться за поступки, которые других никоим образом не касаются. Поэтому вы вправе отказаться беседовать на «заданную тему».
Виктор Шендерович, писатель:
Моя биография позволила мне довольно подробно отслеживать течение цензурной болезни в путинской России: за 15 лет я прошел путь от «телезвезды» федерального канала и человека, собиравшего тысячные залы, до живой (и за это отдельное спасибо) иллюстрации полного запрета на профессию. О телевидении речи не идет уже давно; с недавних пор полностью перекрыта возможность выступлений в России. Владельцы площадок отказывают в аренде уже без каких бы то ни было объяснений, кроме одного: «Ну вы же сами понимаете». И я, разумеется, понимаю сам. Последнюю книгу публицистики — «Блокада мозга. 2014» — не взяли на распространение московские магазины; первый ее тираж был пущен под нож в Ульяновской типографии. Но это, конечно, не цензура — ведь Путин же сказал, что в России нет цензуры. Не может же Путин врать…
Марина Шишкина, депутат ЗС СПб, в прошлом — декан факультета журналистики СпбГУ:
Формально цензуры у нас нет — в законе о СМИ слово такое отсутствует. Однако получается так, что слова нет, а явление есть. С одной стороны, оно проявляется в виде негласных запретов в рамках деятельности государственных СМИ: это и так называемые стоп–листы (запрет на упоминание тех или иных персон), и тематические ограничения контента, и установка на исключительно положительное или отрицательное освещение чьей-то деятельности и т. п. С другой же стороны, с 2012 года в закон о СМИ стали вноситься поправки запретительного характера. При этом жертвами борьбы законотворцев с матом, экстремизмом, порнографией и гомосексуализмом становятся почему–то средства массовой информации, на которых тестируются сырые и часто непригодные к употреблению законы. Выходом из этой ситуации может стать только конструктивный диалог медиасообщества с законотворцами. Я рада, что площадкой для такой дискуссии станет петербургский парламент, где 18 июня пройдут депутатские слушания о проблемах законодательного регулирования работы СМИ.
Борис Павлович, режиссер и руководитель социально–просветительских проектов в БДТ им. Товстоногова:
Пусть официальной цензуры нет, но запрос на нее в обществе очень большой. Именно это самое печальное, а не резкие движения Министерства культуры. Уровень агрессии, ксенофобии зашкаливает. Сознание человека интуитивно сопротивляется тому градусу ненависти, который постоянно подогревается СМИ, да и всей нашей общественной ситуацией. И вот тут возникает жутковатый казус: обыватель ополчается не на причину своих фактических и психологических проблем, а на того, кто с этими проблемами пытается как–то работать, указывать на них. Кроме того, механизмы подавления заразны: тот, кого постоянно «прессуют», хочет сам кого– нибудь заткнуть. Искусство — идеальный объект для этого. Практическая польза искусства для обывателя не очевидна. Исчезновение спектакля, фильма, картины, книги не воспринимается обществом как существенная потеря, а воля к власти — реализована вполне. Мы запретили — значит, мы что–то решаем. Художник — удобный объект наси- лия. Художник объективно безопасен, не может дать сда- чи, но при этом обладает романтическим ореолом «сверх-человека». Если общество видит в художнике не союзника, а врага, общество моментально включается в конфликт. Мне это представляется древней историей, новости в этом мало. Но и приятного мало в том, чтобы попасть в эпицентр подобного процесса.
Михаил Веллер, писатель:
Любое явление существует де–юре и де–факто. Де–юре у нас цензуры, разумеется, нет — нет такого института, таких должностей и такого процесса цензурирования. Де–факто цензура, разумеется, есть. Это сказывается в стоп–листах, которые есть на любом телеканале, кого туда не пускать. И такие лица, конечно, есть, которых не пускают. Немцов много лет стоял в стоп–листе, я знаю, Белковский стоит в стоп–листе, Навальный, безусловно, стоит в стоп–листе, еще можно перечислить немало народу. Кроме того, в отдельных типографиях есть люди, которые смотрят, что за книжки им прислали. А присылают им сейчас не рукописи, им диск присылают. И они его вставляют в компьютер и читают, и если они полагают, что это книга сомнительного характера, то типография ра- бочим порядком сообщает издательству, что эту книжку она печатать не будет. Пожалуйста, перегоняйте в другую типографию. Другая будет, а эта нет. Это относится и почти к любой газете, которая что–то будет писать, а чего– то не будет писать. И очень многого не будет писать. Так что, разумеется, цензура есть, есть уже давно, она называлась «спор хозяйствующих субъектов». А потом она перестала называться как бы то ни было, а подразумевается, что о ней не говорят — и как будто нет. Есть, все есть.
О чем лучше молчать, даже когда спросят: Семь золотых советов
О чем лучше молчать, даже когда спросят: Семь золотых советов.Писала эту статью и вспоминала ситуации, в которых мне пришлось совсем не психологично, но очень резво сбежать от собеседника, который все говорил и никак не мог остановиться. О том, что мне не идет эта прическа, о том, какая сволочь соседка снизу, о невозможности подобрать идеальную домоправительницу, или о телепередачах, просмотренных за неделю. Или пытался подсунуть прочесть книги, которые мне не интересны.
Чувствую ли я свою вину, что исчезала из обременительного контакта молча, по-английски? Или может быть нужно было объяснить человеку, почему я больше не хочу общаться? Но нужно ли объяснять человеку, который и так не интересуется как мне с ним, почему с ним быть неохота?
Непрошенные советы, ненужная правда, незапрашиваемая забота – мы всегда очень любим «причинять» добро — делать и давать то, что у нас не просят. Почему-то нам кажется, что в чужой жизни мы ориентируемся лучше, чем те, кто ее живет. А еще мы думаем, что правда (читай — жесткая, ничем не прикрытая критика) помогают другому достичь каких-то новых высот развития.
И искренне верим, что всем людям вокруг интересен наш личный опыт, наше личное мнение и даже наш личный свежевылупившийся, зудящий прыщ на ягодице, точнее информация о том, как он зудит и как видоизменился сегодня.
На самом деле нет. У каждого есть свой опыт, своя правда и даже своя собственная задница, для того чтобы растить на ней любые прыщи.
О чем лучше молчать — Никогда не обсуждай с матерью ее детей. Даже если у тебя спросили совета или мнения, выражай его максимально корректно, прежде, выразив матери поддержку и понимание того, как ей нелегко. В каждом указании на то, что ребенок сделал что-то не то, то есть поступил «плохо», мать слышит так же и то, что она плохая мать, раз допустила подобное. Обвиняешь ребенка — обвиняешь мать. В ответ получишь двойную защиту или нападение.
О чем лучше молчать — Сдержи радостное «вау» и тем более не пускайся в длинный рассказ о том, что тебе «болит», когда представленный тебе человек оказывается юристом, врачом, писателем или психологом.
Поверь, эти люди уже слишком хорошо знают, что последует дальше, поэтому все чаще избегают сообщать о своей профессии.
Где бы не произошла встреча — у Собора Святого Петра в Риме или на крестинах у друзей — им всегда начинают рассказывать о том, что беспокоит, спрашивают совета или пересказывают всю свою жизнь, надеясь что она обогатит копилку их опыта. Поверь, в копилках психологов, врачей и юристов историй побольше, чем вся твоя жизнь.
А писатель и сам придумает любую историю. За профессиональные же советы и помощь нужно платить. Ты же не готова дарить свои профессиональные услуги. Так почему уверена, что они дарят?
О чем лучше молчать — Не делись подробностями прошлых отношений со своим нынешним партнером, тем более не сравнивай его с бывшим.
Да, нам всем интересно знать, что было у каждого в прошлом. Более того, то, что и как человек рассказывает о своих прошлых отношениях, характеризует его и дает возможность понять как он поведет себя в настоящем.
Однако, есть большая разница между тем чтобы просто сказать «были отношения, они длились столько, не сложились потому что» и тем, чтобы каждый раз пускаться в длинные истории о том, как вам было вместе, где вы были вместе, что делали, какие подарки дарил тебе бывший, какая ужасная женщина его мать и о том, что секс у вас был совсем не супер. Или наоборот «супер, какой секс, а вот ты, милый, совсем не так искусен в постели, но ничего, мы это поправим».
О чем лучше молчать — Держи при себе свои флешки с фотками, музыкой или фильмами.
Даже если тебя попросили показать фото с отпуска — подумай, может стоит показать лишь 10-15 лучших снимков, а не все 3444 кадра. Люди могут проявлять интерес к твоим увлечениям, вкусам или пристрастиям, но нужно ли тут же радостно прыгать на любимого конька «Я весь такой интересный» и затягивать речь часа на 4 «я только что вернулся из Испании, вот моя яхта, вот мое авто, а вот он, я, это я ем, это я купаюсь, а это я сплю.
А еще я записал такой классный трек, он на другой моей флешке, сейчас я вам его поставлю, послушали, нравится? А еще у меня тут такой интересный фильм, о том, как я отдыхал в Испании, вы видели фото, но они не отражают всей сути, сейчас мы посмотрим фильм, тогда вы точно все поймете».
— Не начинай с критики выражать свое мнение, даже если она очень объективна и твоим мнением искренне интересуются.
Все мы, когда начинаем что-то новое боимся и не уверенны в том, каков вышел результат. Задача критики развить человека, а не убить в нем всякие стремления пробовать себя в чем-то новом. Поэтому когда говоришь о чьих-то трудах или работе используй одно простое правило «одна радость-одна гадость», причем радость, всегда должна идти первой.
Это закон психологии восприятия — мы не способны услышать хорошее, идущее за плохим. Если начинаешь с плохого, хорошее уже можно не говорить, оно останется незамеченным. В начале похвали человека, отметь то, что ему безусловно удалось, выжди минуту, дай насладиться похвалой и только потом говори о том, что получилось плохо.
— Не отвечай на вопросы, которых тебе вообще не задают, тоже самое касается чужих, случайно узнанных секретов — молчи.
Меня часто спрашивают «я увидела мужа моей подруги в ресторане с другой женщиной, нужно ли сказать подруге об этом?», «я заметила сына подруги в компании плохих подростков, рассказать ли ей?». Каждый человек в состоянии сам получить любую информацию и каждый выбирает тот уровень осведомленности, который ему комфортен. Давая человеку больше информации, чем он готов и просил, ты ставишь его перед необходимостью что-то делать, а поскольку к действиям человек не готов — он или «закроется», или переложит потом всю ответственность на тебя. Ты к этому готова?
— «Молчание-золото» — говорили мудрые и древние и были правы.
Это не значит, что сейчас тебе нужно оборвать свою речь и перейти в молчуньи. Молчуны и болтуны — две крайности, которые очень осложняют общение. Но чтобы ты ни говорила, ты говоришь не в пустоту. У тебя есть собеседник и по его реакциям ты всегда можешь судить, как он относится к сказанному. Он улыбается, заинтересованно смотрит в глаза и поощряет вопросами? Или он зевает, смотрит в сторону или на часы? Он «окаменел» лицом и сдержанно цедит «спасибо»? Или он вообще отвернулся, чтобы бежать от тебя и только пуговица его пиджака, за которую ты держишься, сохраняет ваш «диалог»?
Другой человек в состоянии показать или сказать тебе, чего он от тебя хочет. А, главное, ты всегда можешь спросить, хочет ли он узнать, услышать, получить от тебя информацию, совет или помощь. Будь внимательна к своему визави и тогда ваше общение станет по-настоящему наполненным и интересным.
Наталия Геворкян, журналист, писатель:
Проблема многих талантливых и независимо мыслящих журналистов сегодня не в том, что их подвергают цензуре, а что им просто некуда писать, не для кого снимать. Независимость мышления и профессионализм стали приговором. Поэтому на телевидении нет Лени Парфенова со своим эфиром. Поэтому Леня Бершидский живет и работает в Германии. Игорь Свинаренко и Вера Кричевская — безработные. Сергей Пархоменко публикуется в «Фейсбуке», больше нет сюжетов Ромы Супера, Кати Гордеевой, Антона Красовского. Можно посадить «своего» надежного главреда, и он сам все сделает, без каких–то внешних усилий, а непослушных «уйдут». Так случилось с «Газетой.ру». Можно поставить людей перед невозможным выбором, и они уйдут сами, как это случилось с «Лентой». Собственником СМИ должен быть правильный человек, он сам все сделает, не дожидаясь указаний сверху. Скорее можем говорить не о цензуре, а об инструментах давления и/или контроля СМИ. Переход «Коммерсанта» к Алишеру Усманову — инструмент контроля «Коммерсанта». «Лента» и прочие активы в руках Мамута — аналогично. Нет никакой необходимости вмешиваться в телевизионные сюжеты на федеральных каналах, потому что на телевидении остались люди, которые сами отлично знают, что от них требуется
Секс: иногда лучше промолчать?
Слова, которые трудно услышать
Сексуальность является той основой, на которой строится пара, но вместе с тем остается личной территорией каждого. Став частью пары, человек может захотеть изолироваться от партнера — с помощью мастурбации, адюльтера или воздержания. Такое отстранение говорит о намерении самостоятельно исследовать свои сумеречные зоны. Это поиск собственной идентичности.
«Сначала каждый из нас участвует в поисках темной стороны другого, — объясняет Ален Эриль, — это возбуждает. Но спустя какое-то время человек начинает интересоваться самим собой, и тогда присутствие партнера может ему мешать». Но открыто признаться в этом значило бы рисковать задеть другого. «В сексуальной жизни люди иногда все воспринимают неправильно», — продолжает Ален Эриль. Анна вспоминает: «Когда я рассказала своему мужу, что мне не нравится заниматься сексом, но я не знаю почему, он решил, что просто я его больше не хочу. Он вывернул мое признание наизнанку».
Не только слова, но и молчание могут быть истолкованы неверно. С этим столкнулась 40-летняя Елена: «Андрей считал, что я не решаюсь признаться в том, чего мне хочется. Мое молчание для него означало запрет, а запреты распаляли его желание. Ему не терпелось испробовать все, о чем я не говорила. В конце концов мне пришлось требовать даже того, чего мне вовсе не хотелось, — это был единственный способ избежать новых эротических экспериментов».
Ложь во спасение, вынужденная ложь… иногда она становится наименьшим злом. Однако если лгать слишком часто, то может оказаться, что мы лжем прежде всего сами себе — выдавая желаемое за действительное, пытаясь создать при помощи слов или умолчаний отношения, которые имеют не слишком много общего с реальными отношениями в нашей паре. «Я встречал людей, которые из любви убеждали своих партнеров, что им нравится секс, — рассказывает сексолог Дамьен Маскре (Damien Mascret). — Но те, кто думает, будто ложь может быть средством поддержать желание, ошибаются. Потому что жизнь в паре — это процесс постоянного приспособления друг к другу, а ложь вынуждает другого человека адаптироваться к чему-то лживому, тому, чего нет в реальности. В результате отношения умирают».
36-летнему Александру пришлось работать над собой: «Из-за того что я рассказывал о себе придуманные истории, я и сам перестал понимать, кто я такой и чего на самом деле хочу. Я слишком сильно старался защитить себя и заблудился по дороге». Когда мы лжем часто, мы подвергаем наши отношения такому же серьезному испытанию, как и тогда, когда мы рассказываем все без утайки, не думая о партнере. «Предельная ложь и предельная откровенность — две крайности, и обе они гибельны для отношений, — подчеркивает Лев Щеглов.– В сексуальной области нет общих рекомендаций для всех, кроме одной: двое каждый раз должны заново узнавать потребности друг друга, чутко прислушиваться к желаниям — своим и своего партнера, и проявлять осторожность, когда речь заходит о чем-то, что может ранить другого. Совместная жизнь — это постоянный баланс доверия и деликатности».
В тех парах, где отношения развиваются, партнеры не все знают друг о друге, поскольку ни один из них не пытается вторгнуться на территорию другого. Сегодня Александр живет в такой ситуации: «Мы рассказываем о себе не слишком много, но никогда друг другу не лжем». Он объясняет эту позицию так: «Лгать другому человеку о серьезных вещах — это в конечном счете лгать самому себе. Я считаю, лучше промолчать, чем солгать. Оставить что-то скрытым». Дамьен Маскре подтверждает: «Я изучаю стабильные пары. Их единственное сходство — это абсолютный отказ от вторжения на интимную территорию другого. Их притяжение друг к другу сохраняется благодаря этому секрету, идеальному чередованию пресловутых «лжи или правды». Оно-то и поддерживает необходимую напряженность сексуальной жизни, и секс в таких парах становится самым прекрасным проявлением любви».
Марат Гельман, галерист, публицист:
В советское время цензура была законна. Были люди, которые «литовали» тексты и «разрешали» выставки и спектакли. Такой цензуры, конечно, нет. Теперь много разных людей, таможенники, священники, начальники ЖЭКов — все цензоры. В результате это уже не система запретов, а тотальный наезд на культуру. Так как что можно и что нельзя — определяет множество людей. Действительно, на государственном уровне действует не запрет на произведения (цензура), а запрет на имена. Но, так как законной базы для этого нет, идет шельмование. Ну то есть я хочу сказать, что цензура хоть и атавизм, но вполне себе законный цивилизованный инструмент. То, что происходит в России, — это не цензура, это формирование фундаменталистского общества.
